Так вот почему у тебя брови таким печальным домиком, вот от чего у тебя такой грустный взгляд.

Ты, оказывается, не романтик и не мечтатель, ты — сопля!

И губы у тебя сжаты не от упрямства или упорства, а от обиды на весь окружающий тебя мир. Ты, Михаил Карась, не жесткий и уж, тем более — не жестокий человек, а уголки рта у тебя опущены от того, что всякий норовит тебя ущипнуть, ткнуть под дых, отпихнуть-оттолкать. И при этом ты сам (едва ли не с добровольным согласием, но непроизвольно и безропотно) оттягиваешься в самый конец очереди. В армии над такими издеваются все кому не лень, и даже солдаты одного с тобой призыва. А на зоне, в тюрьме, как я слышал, таких и вовсе «опускают»…

Да и роста своего ты стесняешься, потому и сутулый. А чего стесняться-то? Наоборот!

​

Я стоял перед зеркалом и смотрел на тело, которое до сих пор принадлежало не мне, и о существовании которого я доныне не имел никакого понятия.

Что же ты за рыба такая бесхребетная? Карась, а?..

​

Мои руки тряслись мелкой дрожью, фаланги пальцев были содраны, словно напильником, а из ссадин сочилась бесцветная сукровица и тут же розовела от крови.

Впрочем, тряслись не мои руки — тряслись руки Михаила Карася, я-то как раз был абсолютно спокоен.

​

За что, господи?

​

Я смотрел на эту нескладно-длинную сутулую фигуру, у которой (теперь я еще и это вижу) дрожали не только кончики пальцев, но даже губы и локти. Ноги, слава богу, в коленках не подкашивались — уже хорошо.

За что, вседержитель?

​

Ну, положим, мы тебя «подкачаем», это я когда-то умел и даже любил, гантели мне предметы понятные и приятные. Бицепсы в диаметре сильно не вырастут и плечи твои шире не станут — Геракла из тебя не получится, — но силёнок мы тебе прибавим. Это я тебе, брат, обещаю. А еще, как мне представляется, бильярдист из тебя получился бы отменный, не в пример моей прошлой жизни, когда я не до каждого битка мог дотянуться. На какую-нибудь бокс-борьбу тебя запишем, потому что о дзюдо или карате тут пока еще и слыхом не слыхивали, но это и не страшно. Найдем достойный инструментарий.

​

Вот только есть проблемы … с головой и вертолетами.

И с координацией.

Пять минут назад я колотил коренастого по морде, но только теперь вспоминаю, что из десяти-двенадцати ударов попал всего один раз в нос: смачно так, с хорошим звуком, это я отчетливо помню. Да еще разок, помнится, по челюсти, но как-то вскользь, только чиркнул. Все остальные удары вообще пришлись в лоб (самая толстая кость в черепе) да по рукам-локтям. Крови, правда, натекло много – это из носа.

Вспомнилось далекое детское забытое: «надавать по сопатке».

А еще я два раза вообще никуда не попал.

Координация не хромает — ее попросту нет…

​

И ещё — «вертолеты», когда качается земля и видятся различные незнакомые мне картинки, да периодическая тупая свинцовая боль в голове, словно стянули ее железным обручем, а на затылке медленно закручивают гаечным ключом «на девятнадцать».

​

Заскрипела пружина, и я увидел в зеркале, как в приоткрытую дверь бочком втиснулся остроугольный Миклуха, стрельнул глазами по углам и остался тихо у стены.

​

Я еще и еще раз плеснул себе в лицо холодной водой, вытерся подолом рубашки и начал заправляться. Миклуха все это время молчал. Он был настолько перепуган, что, казалось, трясется даже его отражение в зеркале.

​

— Они тебя прибьют, — тихо промолвил он, наконец.

— Они – это кто?

— ...да пацаны с Набережной... Гришка уже там, стопроцентово! …уже кляузничает.

— Какой Гришка?

Миклуха не ответил.

Значит, коренастого зовут Гришкой — понял я.

— Что еще?

Он вдруг даже перестал заикаться.

— Да как же ты не понимаешь! Ты на кого руку поднял? Лось за Гришку тебя в асфальт закопает… Он… он…

У Миклухи неожиданно закончились все слова, и он вдруг успокоился, словно с чем-то внутренне смирился:

— Витька с Болтом и Карандашом уже приходили, тебя спрашивали.

— Какой еще Витька, какой Болт?

— Ну, …который, ты говорил, на обезьяну похож.

И после этого Миклуха надолго замолчал.

​

Прямо на влажную рубашку я надел свой коричневый школьный пиджак (рукава коротковаты), одернулся. В коридоре было тихо, и лишь в дальнем классе кто-то декламировал что-то литературное, знакомое, но давно мною забытое.

— И откуда этот грузовик взялся? — проговорил Миклуха, ни к кому особенно не обращаясь.

Помолчал и тихо добавил:

— Они тебя точно прибьют.