Штык я Вовке отдал.

А зачем он мне?

Зато в лице своего брата (в лице младшего брата Михаила Карася) я приобрел, похоже, весьма хорошего союзника и ценного информатора. Ничего нового он мне пока не рассказал: папка мамку любит, но много пьет и гуляет. Так он слышал от других, но куда гуляет и с кем гуляет, Вовка не знает. Он еще не понимает этого взрослого слова «гулять». Он рассказывал и докладывал мне обо всем, чего не услышал или не увидел я.

​

А слышал и видел я, как оказывается, очень хорошо и очень много.

Я и сейчас помню эти шероховатости на потолке больничной палаты, а ведь в своей прошлой жизни я был очкариком, это точно.

Первое время меня не покидало такое чувство, словно я в контактных линзах. А ведь я их терпеть не мог; такое впечатление, будто тебе на зрачки положили по кусочку полиэтилена. Да так оно, собственно, и есть — кто носил, тот знает. Зато не висят на морде очки, стекла которых постоянно нужно протирать.

Впрочем, сейчас неважно, без очков я или в очках, в линзах или нет, но зрение, более чем стопроцентное, — это непривычное и… очень приятное ощущение.

​

А звуки!

Я слышал, о чем разговаривают родители на кухне, соседи за стенкой и даже дворник во дворе, постоянно бормочущий себе под нос что-то непонятное, да мне и не интересное. А разговаривает он сам с собой постоянно — работа у него такая.

Об автомобильных звуках я даже не говорю, но какими разнообразными голосами, оказывается, поют птицы!

Вот этот, надтреснутый и короткий «кар» – принадлежит старой хромоногой и крайне пугливой вороне, а вот этот, звонкий и долгий «кар-р-р-р» – вороне молодой. Она – посмелее, и я всегда узнавал обеих. Чириканье воробьев – самое навязчивое, а бульканье голубей – самое безмятежное. Пронзительнее и противнее всех остальных кричат галки и/или сороки, я в них (в птицах) не особо разбираюсь.

Еще немного – и по утрам я начну здороваться с некоторыми из них.

​

Подозреваю, что Миша Карась хоть и был юношей ранимым, но не по годам взрослым.

Почему?

А потому, например, что однажды я услышал разговор его родителей между собой о нем (обо мне!). Этот разговор, похоже, был продолжением уже много раз ими говоренного: о том, что Миша, их сын, попал в аварию, что теперь у него что-то с головой и так далее. Так причитала мать тихим негромким мягким голосом. Отец ее успокаивал, но делал это лениво, устало и неубедительно, словно в двадцатый раз об одном и том же. Догадываюсь, как быстро мог развиваться этот мальчик, зная, ЧТО говорят о нем друзья-приятели за глаза и выслушивая их потом — глаза в глаза.

Я бы точно помудрел в его возрасте.

Или закомплексовал?

​

Судя по четверкам-пятеркам в дневнике, Михаил Карась был мальчиком неглупым, а вот глаза у него печальные.

Романтик?

Откуда же тогда эта жесткая складка из двух тонких стиснутых губ?

Вовка, например, этот лопоухий парень, он – прагматичный, практичный и достаточно сообразителен. Он входит тихо, все видит и слышит, а на него, при этом, никто не обращает внимания. Но самое главное, он умеет думать, и потом все это использует во благо самого себя. Настоящий шпион-оперативник. Он и своего старшего брата (меня, то есть) побаивается и слушается исключительно номинально. Только потому, что так положено, только потому, что он младший. Но, похоже, он не ябеда, как я сразу подумал, и как это часто случается с младшими. И это уже хорошо, я никогда не терпел жалобщиков, трепачей и нытиков.

​

Вовка довел меня не просто до школы, а до самого класса, за что я ему был весьма благодарен, и он, сорванец, это понял. Но виду не подал. Деловито и привычно кивнул своей большой круглой головой и пошел себе назад по гудящему и галдящему школьному коридору.

Я вошел в класс, и то, что произошло в следующий момент, поставило передо мной, как это когда-то говорилось: «очередные вопросы с весьма невразумительными и даже печальными ответами».