— Ты куда пропал?

Я обернулся, напротив меня стояла та самая одноклассница, у которой светлые брови и глупенькие глаза. Но теперь она не моргала бестолково своими длинными, бледными, как бы даже седыми, ресницами, и ее соломенные косички не торчали в разные стороны, а были распущены по плечам. Сейчас она была похожа не на глупенькую куколку из магазина очень детских игрушек, а скорее на куклу даже не для девочек, а для мальчиков, и — для мальчиков повзрослее.

Большая кукла.

Взрослая кукла или, точнее, кукла для взрослых — как правильнее?

​

И я угадал!

— И где же ты ходишь? — повторила она, — чего молчишь? Держи.

​

Она бесцеремонно сунула мне свой портфель, совершенно легкий — совсем пустой, а в момент, когда она его мне передавала, вполне отчетливо провела ладонью по ширинке брюк, коснулась плечом моей груди и, не торопясь, пошла вперед. Мой член подпрыгнул, словно новобранец по команде «Рота, подъем!».

Я ощутил давно забытое…

​

Впрочем, почему забытое?

Как раз — наоборот, не такое уж и давнее …

Когда к пятидесяти годам я начал набирать вес, то у меня в одном флаконе обнаружилось сразу и много чего — и давление, и стенокардия, и ишемия и всякое прочее, сопутствующее сердечнососудистым. Первое время я бодрился и делал вид, что все нормально, но к этому времени и жена «стала скупее в своих желаниях», да и я (а особенно после инфаркта) так и вовсе могу припомнить разы…

Оставались-то как раз одни воспоминания…

И все живые!

Но сейчас, теперь и здесь?

Да — определенный положительный момент во всей этой истории с неизвестным мне грузовиком все-таки есть…

 

А кукла между тем продолжала через плечо:

— Ты извини, что я к тебе в больницу не приходила. Я даже с мамой поругалась по этому поводу.

Лидочка?

Ага, вот как, значит…

​

Она шла чуть впереди меня и тараторила о том, что (по ее мнению) произошло интересного в классе за мое отсутствие. Я ее слышал, но не слушал. Во-первых, она рассказывала мне о мальчиках и девочках, которых я не знал, а во-вторых, вкус гниющих яблок и дешевого вонючего вина постепенно уходил, и ему на смену приходили вполне понятные картинки, которые вырисовывались из женской фигурки на два шага впереди меня.

Помнится, Аркадий Райкин придумал когда-то такое выражение: «худая, шо велосипед». Это про Лидочку.

Но я бы сказал еще жёстче — «худая, шо велосипед без сидушки».

И чего в ней Карась нашел?

​

Как оказалось позже, — это не он, а она в нем нашла. Однако этого я пока не знал и, тем не менее, я бы сейчас с ней поутюжился… Правда, в моей юности это называлось как-то иначе, но как — не помню, да и какая разница!

Пока я мучился мыслью, в какое бы малолюдное место затащить Лидочку и там ее позажимать (ага, вот как это называлось), она неторопливо привела меня… к себе домой.

Без слов и предисловий, без всякой игры и заигрываний, без всякого перехода — сразу к делу. Как только мы переступили порог, и за нами захлопнулась входная дверь, она тут же, одним махом, вместе со школьным платьицем стянула через голову черный фартук и пошла в ванную. Она даже не сказала привычного в таких случаях — располагайся или чувствуй себя как дома.

Буднично и просто.

​

И вернулась достаточно быстро, но оглядеться я успел.

Ничего примечательного в комнате не было: обыкновенная двухкомнатная хрущёвка одинокой учительницы с ребенком. Но, как и во внешности Анны Сергеевны, так и в обстановке ее квартиры чувствовались порядок, чистота и строгость. Дверь в мамину комнату была плотно закрыта, и, казалось, что даже Лидочке туда ходу не было, но подозреваю — там такая же стерильная чистота.

Мебель старенькая: раскладывающаяся кушетка, среднестатистический полированный советский платяной шкаф, четыре стула по углам комнаты, а справа от балконной двери однотумбовый письменный стол — такой же, как у меня (как у Мишки Карася). На столе — ни единого предмета, и столешница такая гладкая, что в ней даже колышутся тени от белой ажурной гардины.

​

— Ты еще одет? — спросила она, вытаскивая из шкафа подушки с простынями.

Она готовилась к сексу, словно к совместному деланию домашних уроков. Похоже, это у них давняя традиция и отработанный ритуал.

Впрочем, меня тоже долго уговаривать не надо: уроки — так уроки.

— И не вздумай кончить раньше меня, — она снова провела ладошкой по тому месту, где мои брюки отдувались дальше всего.

​

И я — расхотел…

​

Впрочем, нет, не расхотел, но настроение было уже не то.

Я знаю, что старомоден и держусь тех принципов, что свидание нельзя начинать с того, чем оно должно закончиться (от кого я это слышал?). Знал, что не следует даже намекать девушке на то, зачем ты к ней пришел; немного романтики и много-много слов-разговоров. Вот тогда все получится и красиво, и в радость.

А тут?

​

Она работала сосредоточенно и монотонно, словно педаль механической швейной машинки, глаза закрыты, на лице никакого выражения, даже никакого удовольствия. И тело у нее было холодное, особенно ладони (как будто тебя лягушка обнимает), а низ живота и бедра — огнем горят; согреться можно, если замерз.

Первую и вторую я кончил подряд, как говорят мужики, «не вынимая» — соскучился, отвык. А третья — это была песня. Точнее — оргия! Она продолжалась минут пять, в разных позах и под разными углами наших тел. Именно так в пустыне пьют из мутной лужи, я однажды видел — взахлёб.

Напиться-то я напился, но жажды не утолил.

​

Лидочка встала (я видел приоткрытым глазом), подцепила своим тонким пальчиком халатик, под которым исчезла ее тощая попка, размерами и формой как раз похожая на спортивное велосипедное сидение, и пошла к балкону.

— Ты что, вино пил? — спросила она, и в комнату потянуло запахом горелой шерсти. — Иди сюда, сигаретку покурим, пока мамы нет. Я слямзила у нее одну штучку.

Она сидела на пороге балконной двери ногами наружу, воровато выглядывала по сторонам и дым выпускала вниз себе под ноги тонкой едва заметной струйкой. Ее соломенные волосы были спутаны, и тоненький халат плотно обтягивал ребристую спину и отчетливо выгнутый позвоночник.

​

Я нехотя поднялся, нашел свой пиджак и четыре «Стюардессы» в нагрудном кармане.

— Держи, — и начал одеваться.

— Ты это куда? — услышал я за спиной.

— Анна Сергеевна скоро придет, — ответил я.

Лидочка зашуршала сзади халатиком:

— Нет, она не придет.

Я натянул брюки, начал заправлять рубашку.

— Михаил! — услышал я твердое и требовательное.

Я обернулся, Лидочка стояла в проеме балконной двери, и казалось, что насквозь просвечивается не только ее халатик, но и вся она сама, словно штакетный забор через накинутую простыню.

— Мама не придет, у нее сегодня факультатив… — еще выше приподнялся тон ее голоса.

Куда подевался мой второй носок?

— Карась!

Я накинул пиджак.

— Я с тобой разговариваю…

Эх, Миша, Миша — и даже эта костлявая селедка с тобой повелительно...

— Ты меня слышишь или нет?

Ее белесые глаза даже чуть потемнели...

…совсем как у Анны Сергеевны…

 

На лавочке у подъезда сидел Миклуха в своей позе – обе руки в паху между коленями, и взгляд неподвижно впереди себя.

Услышав мои шаги, он чуть повернул голову, но потом снова вернулся глазами в ту самую, одному ему известную, точку перед собой.

— А ты что тут делаешь?

— Тебя жду.

— Зачем?

Долгая пауза, которая должна была что-то означать, но я пока мог только догадываться, что именно.

— Анка Пулемётчица разыскивает. Комсомольское собрание, а ни тебя, ни Малаховой в школе нет. Вот и послала, на поиски.

​

Ага, значит фамилия Анны Сергеевны (и Лидочки, естественно) Малаховы.

— Ты знал, где искать, — догадался я.

— Да знал, — ответил Миклуха, по-прежнему глядя перед собой.

— Ну, вот нашел, что дальше?

Миклуха промолчал.

​

— О чем собрание? — я сел рядом, — небось, за утреннюю драку?

Миклуха не ответил, только спросил в свою очередь:

— А где ж ты винище так хлестать научился? В музыкальной школе или на тренировках по теннису?

— А вот подглядывать и подслушивать – нехорошо!

Андрей посмотрел на меня внимательным долгим взглядом, словно изучая мое лицо, но ничего не ответил. И я вдруг понял, что если бы пацаны на набережной начали меня бить, то этот хиленький остроугольный нескладный Миклуха выскочил бы на подмогу без единой секунды размышлений.

Ему бы накостыляли – это к бабке не ходить, но он бы выскочил.

Это я понял.

А, может быть я и ошибаюсь… как известно, чужая душа — броненосец Потёмкин. А конкретно этого Потёмкина я знаю лишь несколько часов.

​

Но Миклуха вдруг спросил о другом:

— Ну и как там наш ткацкий станок?

Оба-на, да тут прямо классический треугольник. Правда, пока не понятно, за кем «бегает» Миклуха. Уж не за мной ли?

Все в этом мире взаимосвязано, вибрирует на одной ноте и даже у разных людей вызывает одни и те же ассоциации. Я решил, что Лидочка – это домашняя швейная машинка, а она, оказывается, целый станочный комплекс на швейно-чулочной фабрике.

— Ладно, станочник, собрание, так собрание. Пошли?

Я встал и хлопнул Миклуху по спине, но тот даже не пошевелился.

— Ты ж ведь поклялся, — проговорил он тихо.

​

Мне было наплевать, что именно думал сейчас Андрей Миклушин о клятвах Михаила Карася, и какие клятвы они там давали друг другу. В голове роились другие вопросы. А ответов на них найти было негде, и спросить не у кого.

Ответов нет – в этом глубоком убеждении я находился с самого начала, с того момента, когда увидел себя в зеркале.

Вернее – не себя, а худощавого, неизвестного мне юношу.

Что мне их клятвы? О чем они? Если я поклялся больше не спать с этой шклявой таранкой, то сейчас я Миклухе повторю это еще раз. Но тот, похоже, имел ввиду что-то другое, более сокровенное.

Может, это у Миклухи любовь к ней? Вполне вероятно, хотя ему, похоже, нравится ещё одна девочка, я заметил, как он смотрел на Таню Манерову.

​

...а может, это у Миклухи с Карасем любовь?

Ну, нет!

На пидорастию я не подписывался.

Создатель (или как тебя там), не дождешься! Будем надеяться, что клялись они друг другу в вечной мужской дружбе, и никак иначе.

Хотя, впрочем, какая разница. Существуешь ты там или нет, создатель мира сего, но ответы на мои вопросы, похоже, не знаешь даже ты!

​

Откуда у меня эти способности?

Например, запоминать картинку до самых мелких деталей, а потом вытаскивать ее из памяти и рассматривать, словно фотографию в руке. Я и сейчас могу вспомнить все предметы в квартире Лидочки Малаховой, а также лица всех своих соучеников – кто во что был одет, характерные приметы, цвет волос и выражения глаз. Эта способность моя или Михаила Карася? Если моя, то кто я в прошлой жизни? Хоть имя, хоть что-нибудь, господи, дай мне, а?

Все эти мысли пронеслись у меня в голове до того самого момента, пока я не хлопнул Андрея Миклушина по спине.

И тут —

 

…словно облака замерли на небе;

…словно Земля замедлилась в своем беге вокруг Солнца;

…как будто время почти совсем остановилось, а слух и зрение мои обострились до такой степени, что их острота поразили даже меня самого, —

 

— метрах в семидесяти от нас, у подъезда соседней пятиэтажки, в четверть профиля стояла бежевая «двадцать первая» Волга. Ее я приметил (в числе многих других предметов и людей) сразу, как только вышел из подъезда — автоматически. И она ничем не привлекла моего внимания, кроме своей вертикальной хромированной решетки радиатора, которая указывала лишь на то, что это – третье поколение Волги в модельном ряду Горьковского автозавода (я даже это откуда-то помню и знаю).

​

Но в тот момент, когда моя рука легла на плечо Миклухи, стекло ее задней двери начало опускаться, и из тени салона (как мне показалось) проступили взлохмаченные брови больничного профессора. Я еще ни в чем не был уверен, но на лобовом стекле Волги просветлела тень от облаков, и я увидел одного из студентов. Помнится, за профессором ходили пятеро: три девушки и двое парней. Один из них, НЕ очкастый «Шурик» в клетчатой рубашке под белым халатом, а другой высокий светловолосый как раз сейчас сидел за рулем.

 

Мы поднялись с лавочки и пошли в сторону школы. Миклуха продолжал молчать. В одной его руке болтался коричневый пухлый портфель, словно посторонний предмет на веревке, вторую руку он засунул глубоко в карман брюк.

Мне хотелось оглянуться, но я знал, что делать этого не нужно.

— О чем собрание, ты мне не сказал, — спросил я.

Он нехотя ответил:

— Танька Манерова пришла сегодня в школу с маникюром, и Пулеметчица заметила, а про тебя и Гришку никто ничего не говорил…

— Андрей, успокойся, к Лидочке Малаховой я больше близко не подойду, это я тебе твердо обещаю.

Чтобы все это сказать, я придержал Миклуху за рукав, мы остановились, он продолжал смотреть себе под ноги, и я повернул его к себе.

— Гарантирую! — твердо и непреклонно сказал я.

Миклуха молчал.

​

Волга неторопливо катилась следом метрах в ста позади нас.