Если рассуждать логически, то должно было бы произойти следующее.

​

Твой одноклассник побывал в дорожной аварии и почти две недели пролежал в реанимации. Всё это должно было бы вызвать не просто интерес со стороны одноклассников, а настоящий ажиотаж, как это часто бывает у подростков: мол, расскажи да расскажи: а что было, а где было, а как это было?..

Но когда я переступил порог, в мою сторону, конечно, повернулись несколько голов, а взгляд задержали лишь двое.

Первая — худенькая девочка с косичками-хвостами в разные стороны и с белёсыми ресницами на бледном лице, что придавало ей несколько глуповатый вид; второй — вдали на третьем ряду у окна, щуплый неопрятный парень со взъерошенными волосами. Остальные девятнадцать человек (а я весь класс накрыл одним взглядом) на мое появление не отреагировали никак. Такое впечатление, словно их одноклассник Мишка Карась секунду назад выходил в коридор и вот — вернулся.

​

Пока я стоял на пороге, кто-то мягко, но весьма энергично, толкнул меня в спину, и мимо прошла девочка с чистыми светлыми волосами, гладко и ровно спадавшими на спину почти до талии. Одета она была в белоснежный накрахмаленный фартук поверх такого же, идеально отутюженного, коричневого форменного платьица. Весь этот шикарный наряд облегал отчетливую точеную фигурку уже, пардон, далеко не девушки-подростка. Две кругленькие буханочки хлеба вальяжно перекатывались ниже поясницы.

Не подростка — это очевидно, а может, уже и не девушки? Хотя — вряд ли. Такая не всякому даст. А если судить по ее брезгливому личику, то и биография у нее, скорее всего, сложится такая: секс только после замужества, брак (желателен) по расчету — чтобы и красавец, и «нормальный карьерист», а также чтобы только один ребёнок и плюс одна собачонка. Отпуск — только с семьей и только на «правильные моря».

​

А почему наряд-то шикарный? — подумалось мне. Обычная для тех лет школьная форма — коричневое с белым. Хотя нет, обычный наряд — это коричневое платье с черным фартуком, а с белым — это типа парадной формы. Но эта моя одноклассница, во-первых, была единственной в классе как раз в белом, а во-вторых, свой наряд несла на себе так, словно это была не школьная форма, а палантин принцессы.

Местная царевна? — подумалось мне.

Больше того — царица! Это я понял по реакции класса.

Но оживление и множество улыбок в свой адрес она восприняла как должное – то есть не обратила на них никакого внимания. И вдруг обернулась на меня через плечо. Я увидел (действительно капризное и брезгливое) личико, слегка задранный кверху курносик и полноватые губы:

 — Мишка, а ты, говорят, под грузовик попал? — спросила она.

Еще несколько лиц обернулись в нашу сторону.

 — Ну и как там? Под грузовиком?

Класс не взорвался хохотом, только послышались смешки, и главным героем этой микро-сценки был, конечно, не я (то есть, не Михаил Карась, попавший под грузовик), а царица Тамара, которая задала свой вопрос, и как ей казалось, такой прикольный вопрос.

К слову, и звали эту местную царевну как раз — Тамарой.

​

Интуитивно я направился в сторону прыщавого на крайнем ряду парт, который продолжал неотрывно на меня глазеть. В отличие от всех остальных, включая и потерявшую ко мне всякий интерес девочку с блеклыми ресницами, прыщавый словно ждал и с готовностью подвинулся к окну. Похоже, я угадал парту, угадал свое место и своего лучшего друга, то есть — лучшего друга Михаила Карася.

 — П-привет! — слегка заикаясь и почему-то «очень загадочно», но искренне и радушно поздоровался тот.

 — Привет, — ответил я, не зная (пока) даже как его зовут.

Мой друг – то есть лучший друг Мишки Карася – был поменьше ростом, но таким же щуплым и худым, таким же нескладным и взъерошенным. Да к тому же ещё каким-то... многоугольным, что ли. Остренький нос, худенькие кругленькие плечи, словно маленькие шарики от английского бильярда снукера, и острый локоток, который он, разговаривая со мной, всё пытался воткнуть мне в ребра. Руки он держал под партой, зажав коленями. На лице парочка юношеских прыщей.

— К-как дела, Мишка? Рассказывай. Ты что, и впрямь ничего не помнишь? Совсем-совсем ничего? Такого не бывает! …стопроцентово! Ты же хоть что-то должен помнить. Чего молчишь?

— Тебя слушаю.

— Так т-ты не слушай, ты давай рассказывай, как там в больнице. Тебе чего-нибудь кололи? Больно было? Я бы, наверное, помер от иголки… стопроцентово…

​

Он трещал без умолку, но остановить себя не мог, хотя любопытство его так и распирало. А еще он, похоже, был очень рад моему приходу (то есть, приходу Михаила Карася).

Я глянул на него искоса, и я при этом очень постарался, чтобы разглядеть его незаметно. Прыщи — это юношеское, сойдут, когда начнет трахаться. Или, как выражаются медики и взрослые дяди-тёти: «…когда он начнет жить нормальной половой жизнью». А сейчас, похоже, они у него, в том числе, и от того, что и дрочить-то он стесняется, комплексуя даже перед самим собой.

Однако ж я ошибся…

— Ну что, пойдем сегодня после уроков, поутюжимся? Я в воскресенье ходил, но по выходным троллейбусы пустые. Полтора часа катался, и все без толку.

​

Я слушал его вполуха и параллельно «мониторил» класс. Причем получалось это у меня совершенно на автомате. Но все болтали о чем угодно, только не обо мне.

Я узнал, например, что вчера вечером «кого-то опять раздели под мостом на Набережной». У Валерки из А-класса «какой-то Лось отобрал часы». Нашу классную руководительницу Анну Сергеевну кличут Анкой, а еще Пулеметчицей, а еще – Черноротой, потому что она «вечно злая, как собака, и во рту у нее чёрно».

Услышал я, что Танька Манерова, «эта сучка, опять ходила ебаться на Набережную к пацанам» (слово «трахаться» они, наверное, еще не придумали), но кто такой Валерка из А-класса и кто такая Манерова, я пока не знал. Еще говорили, что там же, на Набережной, местный король поселка по имени Лось со своей оравой снова кого-то побил до крови за то, что тот не возвращает долги…

 — Что такое «утюжиться»? — спросил я машинально, и острый локоть вдруг перестал тыкаться меня в ребра.

 — К-как? – мой собеседник даже замолчал на секунду. — Ты и этого не помнишь? Видать, здоровый был грузовик, который на тебя наехал.

 — Не помню, — коротко ответил я.

Ага, «промониторил» я: вот она, Таня Манерова, которая вчера «ходила на Набережную к пацанам» — за первой партой в среднем ряду, миниатюрная, чернявая и, действительно, вполне себе такая смазливая. Впрочем, в этом возрасте они все — и симпатичные, и привлекательные.

И смазливые.

​

Мой сосед по парте полушепотом, но взахлеб, посекундно оглядываясь и заикаясь, плотно ко мне прижимаясь, рассказал, что означает в нашей с ним жизни такое понятие, как «поутюжиться». И пока он мне это рассказывал, я уже знал, что зовут моего прыщавого нескладного друга — Андрей Миклушин. Это я прочел на его тетрадке, а в классе кличут Миклухой. Имена и фамилии одноклассников автоматически сортировались в моей голове независимо от того, что в этот момент говорил Миклуха, он же Андрей Миклушин.

А тот продолжал тараторить.

​

Оказывается мой отец, а точнее отец Михаила Карася — милиционер (впрочем, это я и так уже знал, хотя милицейской формы в квартире не видел). И он не просто мент, а он — бэх. Так тогда называли сотрудников отделов борьбы с «расхитителями социалистической собственности». И я якобы слыхал, а потом сам же Миклухе и пересказал, как моему отцу рассказывал один из его знакомых милиционеров, который работает в уголовном розыске, о том, как они там, в милиции, охотятся на щипачей, то есть — на карманных воров.

Сумбур Миклухи о том, кто кому и о чем рассказывал, я пропустил мимо ушей, а суть его рассказа такова.

Вычислить карманника в переполненном автобусе или трамвае оказывается довольно легко. Они все похожи друг на друга: бегающие внимательные глаза, тонкие длинные пальцы, и при этом прилично одеты. К своей жертве щипач прижимается поплотнее, словно утюг. А чтобы вынуть кошелек из кармана, он постоянно толкает свою жертву, создает вокруг нее хаотичное движение так, что деньги и вещи из карманов несчастных исчезают сами собой. Жертва при этом ничего не замечает.

​

Пока Миклуха рассказывал мне про карманников, которые прижимаются к пассажирам, словно утюги, выяснилось, что отец Михаила Карася, то есть мой отец, с иголочки одевающийся шикарный мужчина, работает не просто в ОБХСС, а в каком-то там особом спецотделе. Теперь понятно, откуда у него импортные джинсы и костюмы по последней моде.

 — А еще, — продолжал, между тем, Миклуха, заикаясь и толкая меня своим острым локотком, — а еще сотрудники уголовного розыска заметили, что в последнее время карманные воры придумали новые приемы. Они теперь работают не поодиночке, а парами или даже втроем, вчетвером. Окружают кого-нибудь с разных сторон, а вынутые кошельки и деньги незаметно передают друг другу, чтобы «если вдруг», то при себе не оказалось бы никаких вещественных доказательств. А на нет и суда нет – самая безопасная воровская профессия в мире.

Стопроцентово!

​

Мониторя одноклассников, я слушал своего друга (друга Михаила Карася) и заметил, как тот время от времени поглядывал на ту, с блеклыми ресницами, которая, словно курица с белёсыми бровями и глупенькими глазками.

— Но я не понял, причем тут мы с тобой к этим карманникам-утюгам? — спросил я.

Андрей аж подпрыгнул на своем месте, но продолжал все также полушепотом, все плотнее ко мне прижимаясь и все энергичнее тыча в меня свой остренький локоть:

 — Как это ты не понял? Утюги – это не карманники, это те, кто прижимается не к пассажирам, а к пассажиркам, к женщинам и девчонкам. И уголовные менты путают карманников-преступников с этими безобидными «утюгами».

​

Я даже перестал слушать, о чем гудят одноклассники.

Удивленно повернулся к своему соседу по парте и непроизвольно отодвинулся.

Миклуха, в свою очередь, также удивленный, — неожиданно замолчал.

Он смотрел на меня снизу вверх своими преданными глазами и с вопросом в этих самых преданных глазах — неужели я действительно забыл о том, как мы с ним любим «поутюжиться» с пассажирками после уроков в переполненном троллейбусе?

Ах ты дрочилка прыщавый!

За что, всемогущий?

​

И тут передо мной на парту упали веером три тетрадки, верхняя — аккуратно подписанная красивым выверенным почерком — по физике. Я поднял голову, но мимо, не издав ни звука, уже прошел высокий плотный парень. Он сел через три парты позади нас и поднял на меня глаза. Без всякого интереса, а скорее с вопросом, мол — тебе чего?

Не прикасаясь к тетрадям, словно боясь оставить на них отпечатки своих пальцев, я повернулся к Миклухе:

 — Это что такое?

Тот помедлил с ответом и вздохнул:

 — Да, Карась… недурно тебя переехало. Это же Фролов.

 — И что этот Фролов?..

От еще большего удивления у Миклухи даже угри на лице побледнели:

 — Ты же ему уроки делаешь, а сегодня у нас контрольная по физике…

Андрей Миклуха проговорил это с таким перепугом, словно я не выполнил своего собственного и при этом очень ответственного домашнего задания.

​

Я все больше удивлялся человеку, в тело которого меня поселила злодейка-судьба.

Да, в своей прошлой жизни я рос невысоким, хилым и болезненным мальчиком.

Да, на уроках физкультуры, а потом и в армии я всегда оказывался почти в самом конце шеренги…

Но никто и никогда не мог заставить меня делать чужие уроки или вместо себя драить сортир.

Я снова обернулся назад, чтобы получше рассмотреть человека, которому Карась делает домашние задания.

Это был парень такого же высокого роста, как и я (как и Михаил Карась), но существенно поплотнее, в коричневом форменном школьном костюме, но который наверняка был куплен не по казенному талончику в магазине «Одежда», а сшит на заказ. Круглолицый, пухлые щеки, серые равнодушные глаза, из нагрудного кармана пиджака торчит черный колпачок перьевой ручки. Вспоминаю, что в моей юности это было признаком не показного, а как раз «взрослого» шика – чернильная наливная авторучка — это тебе не какая-нибудь шариковая с фиолетовой пастой за тридцать пять копеек. А еще я разглядел на его запястье последний визг тогдашней моды — наручные часы с желтым циферблатом на кожаном ремешке.

Как же они назывались: «Победа», «Полёт»?…

​

Фролов сидел развалясь и лениво-скучно отвечал на вопросы царицы Тамары, которая сидела через проход в соседнем ряду справа, и царица отвечала Фролову тою же монетой: свои вопросы задавала равнодушным скучающим тоном и ответы выслушивала также — почти равнодушно.

Фролов поймал мой взгляд, и его бровь снова шевельнулась: тебе чего, в конце концов?

​

И тут позади себя я услышал шум и обернулся — по проходу между партами шел парень весьма фактурной внешности.

На изношенные грязные кеды опускались гармошками складки таких же старых и мятых брюк неопределенного серого цвета. Свитер когда-то (в свое очень далекое время) был то ли желтым, то ли коричневым, но с годами выцвел, а местами наоборот – потемнел, и из его широкого ворота торчала короткая мускулистая шея. Венчала это коренастое божье творение лохматая светловолосая нестриженая голова с округлыми скулами и ничего не выражающими круглыми и пустыми глазами. Через плечо ерзала на его левом боку коричневая кожаная сумка-планшет, в которой красные командиры носят свои топографические карты, а милиционеры бланки протоколов — это был его школьный портфель.

Кривоватые ноги в неглаженых брюках и пыльных кедах, бледно-коричневый свитер на широких плечах и сами плечи, переходящие с короткой жилистой шеи в лохматую голову — всё это, казалось бы, вразброс и несуразное, складывалось, тем не менее, в цельный образ — между рядами шел крепкий невысокий парень, классический троечник эпохи развитого социализма, старшеклассник средней школы № 5, место проживания — частный сектор «где-то за речкой Кальмиус на Игнатьевке». Есть такой шахтерский поселок в Донецке — я уже смониторил.

​

Он шел по проходу и шлепал своих одноклассников по макушкам, что-то приговаривая или напевая в такт шагам. Кто-то успевал отклониться, кто-то получал вскользь, а я обернулся как раз в тот момент, когда его ладонь отчетливо шлепнула меня по виску.

Такую же дикую боль я испытал лишь однажды, в больнице, когда, очнувшись, просто попытался повернуть взгляд в сторону. А тут такой удар!

​

Рука у коренастого тяжелая и твердая, словно бейсбольная бита.

​

Что произошло дальше, я не помню. И это был не «вертолет», но однозначный и очень глубокий провал памяти — как будто я вышел из зала кинотеатра на несколько минут и, выходя, видел на экране одну картинку, а когда вернулся — другую.

Моя левая рука за отворот коричневого свитера прижимала коренастого к красному дощатому полу, а тот лежал на спине и обеими руками хаотично закрывался от моих, таких же хаотичных ударов. Я стоял на одном колене, и правая рука, будто шатун в судовом дизеле, словно молот в прессовом цеху – методично и неторопливо дубасила коренастого в окровавленное лицо.

​

Хотя... это мне так хотелось бы — «дубасил в лицо», а на самом деле мой кулак натыкался то на его локоть, то на предплечье; один раз я, размахиваясь, въехал кому-то сзади ненароком подвернувшемуся, а еще раз и вовсе промазал да со всего маху ударил кулаком в пол.

Меня за плечи грубо рванули вверх, коренастый, словно на пружинах, мгновенно подскочил, и я отчетливо помню его светлые волосы «вразнос» по всему лбу, налитые красные глаза и синюю жилу толщиной в палец, которая пересекала его лоб наискось. Из носа текла кровь, он рвался ко мне через руки, которые нас держали и растягивали в разные стороны, но его крепко прижали спиной к стене.

​

И вдруг посреди всего этого шума, гвалта, криков и визга я отчетливо услышал тихий звук стукнувшей входной двери.

Я обернулся.

Другие тоже обернулись, и в классе мгновенно наступила тишина.

​

У двери, сложив руки на груди в замок, стояла худощавая красивая женщина небольшого роста: маленькая голова, туго стянутые на затылок черные волосы, две тонкие ровные дужки бровей. Одета в строгий темно-синий костюм: юбка и пиджак, под пиджаком белоснежная блузка. Все строго, по-деловому. Даже холодком протянуло от входной двери. Тишина стояла несколько долгих секунд, а потом ученики, словно по команде, стали расходиться по партам. У стены продолжал колотиться от возбуждения коренастый, но ко мне уже не рвался, а лишь тяжело дышал и концом рукава своего желто-коричневого свитера размазывал кровь под носом…

Запомнились — удивленно приподнятая кверху бровь царицы Тамары и испуганные глаза девушки с блеклыми ресницами. Но теперь ее лицо казалась еще более глупеньким, а сама она была похожа на всполошенную курицу, которую побеспокоили внезапно, спросонья, и она даже еще не до конца понимает, что именно произошло. Еще помню перепуганного до бледности Миклуху, у которого побелели даже его оттопыренные уши и начисто исчезли все угри.

Мой взгляд наткнулся на три тоненькие тетрадки веером, верхняя из которых была подписана красивым выверенным почерком — по физике. Я их взял, нашел взглядом Фролова, который был еще возбужден, но уже сидел за своей партой, сделал несколько шагов и шлепнул перед ним его тетрадки.

 — Теперь ты свои уроки делаешь сам.

Фролов поднял глаза от тетрадей на меня, и в них я увидел, что он ничего не понимает.

И я повторил раздельно, отчетливо и чеканя каждое слово:

 — С сегодняшнего дня ты свои уроки делаешь сам. Понял?

 — Понял.

 — Повтори, — приказал я.

 — Понял, — повторил он.

Ничего он не понял — подумалось мне.

​

Сзади я услышал мягкий удар каблучка, шелест одежды и тонкий аромат альпийских трав. Я никогда не бывал в Альпах, но почему-то мне кажется, что тамошние луга должны пахнуть именно так.

Анна Сергеевна, она же Анка, она же Пулеметчица, она же Черноротая, она же наша классная дама — холодный взгляд, тихий голос:

 — Оба. Умойтесь. В учительскую. Немедля.

​

Эти четыре слова она произнесла спокойно и ровно, как будто продиктовала домашнее задание на завтра. Таким бесстрастным тоном отдают команды люди, которые привыкли, что с ними не пререкаются и их распоряжения выполняются беспрекословно.

Коренастый оторвался спиной от стенки и, проходя мимо, хотел было что-то (локтем, например, въехать), но наткнулся на мой взгляд …и — не стал.

Прошел мимо нас учительницей и вышел из класса.