Миклуха ждал меня, собрав свои книжки и тетрадки в пухлый коричневый портфель.

— Ты это куда?

— С тобой.

— Ты остаешься.

— Я с тобой.

— Я сказал, что ты остаешься, понял? Учи уроки…

​

Миклуха хотел еще что-то сказать, но я уже не слушал и шел между рядами.

Кто-то потянул было меня за рукав, я оглянулся на ходу, даже не замедлил шаг, и край моего рукава выскользнул из пальцев того, кто пытался меня остановить. Это был Фролов, которому я сегодня не сделал физику. Я продолжал шагать, а он так и остался стоять с вытянутой рукой.

​

Короткая переменка заканчивалась, прозвенел звонок, и на этот раз электрический. Видать, школьный электрик своим позвоночником почувствовал силу размаха директорской руки и понял, что штатным электриком ему осталось недолго.

Я шел по стихающему, но все еще гулкому коридору и уже в фойе перед выходом, сквозь остекление входных дверей, увидел снаружи на крыльце старшего Карася и Анну Сергеевну.

​

Она была гораздо ниже его, и что-то ему вычитывала. Он, молча и, как мне показалось, нехотя и коротко кивал головой в такт тем коротким словам и рубленым фразам, которые она ему чеканила: отрывисто, возмущенно, подтверждая свое недовольство короткими жестами изящной тонкой руки. Вторая ее рука была плотно прижата к туловищу, как у курсанта на плацу. Ее лица я не видел и слов не слышал, но общая картинка создавала такое впечатление, как будто учительница отчитывала своего нерадивого великовозрастного ученика.

Но с родителями своих учеников педагоги так не разговаривают, да и расслабленная равнодушная поза, в которой застыл перед ней Карась старший, не производила впечатления виноватого школьника. Прямо посреди ее фразы он вдруг что-то коротко ответил и после этого спокойно затянулся сигаретой. Она замолчала и недовольно фыркнула.

​

Я толкнул тяжелую дверь и вышел на крыльцо.

Нужно было хорошо знать Анну Сергеевну, чтобы понять, в какой степени негодования она находилась. Оглянувшись через плечо, она увидела меня, развернулась на левом каблуке, точно караульный на разводе, и, не сказав больше ни слова, прошла мимо. Пахнуло тонким запахом альпийских лугов (если альпийские луга действительно пахнут именно так), а через секунду в мою сторону потянуло горелой фуфайкой.

​

Интересно, какие сигареты тогда были в моде? Легендарные «Прима» с «Памиром» и папиросы «Казбек» с «Беломором» — это понятно, классика! А вот сигареты с фильтром?

Стоп-стоп — болгарские. Ну, конечно, болгарские! А я начинал… как же они назывались?

Нет — не помню.

Ничего не помню…

​

Карась сделал последнюю затяжку и выстрелил окурком, словно отпустил кому-то щелбан по лбу. Окурок, описав ровную дугу, исчез в траве на газоне.

Курит он что-то ароматное и дорогое, но дым его сигарет всё равно напоминает мне не душистый кальян, а запах тлеющей ваты. Ведь я уже почти два года как не курю… после инфаркта. Но мой курительный стаж в свое время, перевалил за тридцать лет, и в сигаретных дымах я разбираюсь.

«Стюардесса», «Родопы» (есть такие горы в Болгарии), «Опал» — вдруг вспомнил я.

​

«Брюнет», — также вспомнилось мне моё первое о нём впечатление. Сегодня его слегка завивающиеся волосы снова несколько блестели, я присмотрелся на свету — они были старательно уложены и выровнены… бриолином. Да-да, точно, набриолиненные волосы смотрятся слегка влажными, была когда-то такая мода у мужчин — бриолин.

​

Мы сошли с крыльца, обошли газон и неторопливо пошли вдоль здания.

Я сканировал площадку перед фасадом школы, но, по большому счету, сканировать было нечего и некого. Перемена кончилась, и лишь двое шкетов, чуть постарше моего Вовки, притаились у угла. Они ничего не делали, просто смотрели в нашу сторону, а кроме нас двоих у входа уже никого и не было.

​

Как мне обращаться к старшему Карасю? Ведь он моложе меня лет на пятнадцать. По моим понятиям – еще мальчишка.

Папа? Батя? Отец?..

​

Ничего путного я придумать не успел, и первым заговорил он сам:

— А вот учителям хамить не нужно, — сказал он.

Похоже, назревала очередная нотация, и старшего Карася я также перебивать не собирался – пусть.

— Я ведь тебе не раз говорил, что Анна Сергеевна учительница хоть и строгая, но справедливая. А самое главное – она ведь тебе добра желает.

​

Ну, это понятно…

​

Карась, между тем, продолжал:

— И Аня права! В смысле, Анна Сергеевна… права, — поправился он. — Золотую медаль ты можешь потерять, а без медали и без глубоких школьных знаний в нынешней современной жизни никак нельзя.

​

Чем дольше я слушал старшего Карася, тем больше приходил к мысли, что родитель он — никакой. Нотации он читать не умеет, да и сам не верит в то, о чем сейчас говорит.

​

Откуда я это знаю?

А потому что сам был точно таким же — это я почему-то отчетливо помню. Папой для своей дочери я был таким же нерадивым и бестолковым — никаким…

Но самое печальное – в его нотации не было никакой новой информации обо мне. То есть, никакой новой информации о Мишке Карасе.

​

И я его перебил:

— Послушай, а во Вьетнаме твои глубокие школьные познания тебе сильно пригодились?

​

«...и с открытым ртом он так простоял долгие несколько секунд...»

Так, кажется, пишут в романах.

​

Я тоже остановился.

— Ты что подслушивал?

— Не подслушал, а услышал. Тем более, что твоего друга слыхать за три коридора.

​

Из-за угла школы выглядывал теперь только один шкет, второй пропал – рефлекторно смониторилось у меня в мозгу.

​

Я продолжал:

— ...впрочем, ты прав: учиться надо, иначе лопата! ...и ни звездочек на погонах, и никаких импортных джинсов. Правильно?

​

Карась старший даже оглянулся по сторонам, сделал полшага в мою сторону:

— Ты, пацан, знаешь… заткнись лучше…

​

И тут же мгновенно, в полсекунды, взял себя под контроль.

— Миша, да что это с тобой? Откуда вдруг такое у мальчика, который по ночам пишет стихи, и думает, что папа с мамой об этом не знают? И с чего это ты вдруг решил, что золотая медаль тебе не нужна?

​

Карась старший заводился все больше.

— Будет у тебя золотая медаль или нет – это, пацан, будешь решать не ты, а мы с твоей матерью. А когда вырастешь, вот тогда и будешь выбирать: звездочки на погонах или лопату в руки. Понял?

​

— У тебя с собой пять рублей есть? — перебил я его настолько невпопад и не к месту, что он тут же замолчал.

— Тебе зачем?

— Потом объясню. И еще мне нужна парочка сигарет.

​

Тут Карась старший совсем растерялся. Причем настолько, что безропотно полез в карман и вынул жменьку мятых бумажек. Именно — жменю. Тогда их так в карманах и носили, в те годы еще не придумали ни специальных зажимов для карманных купюр, ни перетягивающих резинок. Синюю «пятерку», я выудил из вороха в его руке.

— А еще две сигареты, — напомнил я ему. — Не переживай, я не курю.

— Между прочим, до призыва в регулярную я вообще не сделал ни одной затяжки.

— Поздравляю, — ответил я. — Сигареты даешь?

​

Я его спросил, но потом вдруг сообразил: а зачем мне две его сигареты, если в кармане уже лежат целых пять рублей, а пачка болгарских с фильтром, помнится мне, стоила всего 35 копеек.

Но он уже полез в карман и вынул пачку. Ну, конечно же, — «Стюардесса»!

Карась дернул рукой вверх, и из пачки выпрыгнули несколько белых бумажных карандашиков с желтыми наконечниками фильтров.

​

Я аккуратно тремя пальцами ухватил все, что выскочило наружу, четыре штуки, и протянул ему портфель.

Он уставился на него, словно впервые увидел:

— Не понял…

— Ты ведь все равно домой идешь, верно?

Он безропотно взял.

— Я скоро буду, — сказал я, и добавил: — а Анна Сергеевна, похоже, стерва, брось ты ее.

​

В этом месте также следовало бы написать про открытый рот и про несколько секунд паузы, но Карась старший рта не открыл и не остолбенел, и даже не напрягся, но лицо его стало едва не багровым:

— И это, пацан, не тебе решать!

— Да и то правда, — согласился я. — Какая мне разница, что у вас там за Санта-Барбара каруселится….

Я развернулся и пошел прочь.

Не оглядываясь.

На углу школы второй шкет также исчез.