Лук из толстой ветки вербы?

Наконечники стрел из консервной банки?

Деревянные машинки?

Да, все они были нашими игрушками…

 

 

Гастроном тех лет — это было нечто!

Пустые прилавки?

Нет, мы так не считали.

Оконные витрины смотрели на прохожих пирамидами трехлитровых бутылей с соками самых разных цветов, но в основном красные с томатным и бесцветные с березовым.

Внутри магазина, за прилавками, а точнее за спиной у продавца вдоль стен и до самых потолков — также батареи и пирамиды. Из банок сгущенного молока — синие, из консервов «Килька в томате» и «Завтрак туриста» — красные.

А консерва «Завтрак туриста» — так и вообще из разряда легенд! Воистину — и завтрак тебе, и обед, и ужин — перловка с мясом в томате.

​

В молочном отделе под стеклами прилавков-холодильников ряды бутылок с широкими разноцветными горлышками. Молочные запечатаны крышечкой из «просто фольги», то есть — из серебристой; на кефирных крышечки зеленые, на ряженке – розовые, а еще какие-то полосатые, я таких уже и не помню.

Зато помню, что крышечку эту нужно было вдавливать вовнутрь большим пальцем… и бутылка открыта!

В колбасном отделе также под стеклом ряды батонов разных сортов — Докторская, Молочная, Любительская и тонкая колбаса всех времен — Ливерная.

​

И — малолюдно, рабочий день. Только в винно-водочном отделе несколько человек.

А сколько ностальгии в названиях: «Біле міцне», «Золотая осень», водка «Любительская», как сейчас помню (и сейчас на нее смотрю) — 28 градусов и ценой по 2 рубля 40 копеек.

А вот и знаменитая «Московская» по 3 р. 62 коп.

Вспомнился анекдот тех далеких советских времен про «три, шестьдесят две»:

 

Анекдот

 

Муж снизу:

— Эй, жена, кинь мне шестьдесят две копейки на пиво.

Жена с балкона:

— Так ведь они рассыплются.

— А ты их в «трояк» заверни.

 

А запахи!

Только в советском гастрономе могло пахнуть одновременно и свежим хлебом, и селедкой, и халвой, и сыростью из подсобных темных помещений.

Гастроном на проспекте Мира местные называли — Цыганским, и сейчас я понял, почему. На входе я пропустил (выпустил из магазина) трех (ТРЁХ) цыганок с мешками за плечом, и в них угадывались кирпичики — я сразу даже не понял чего, а когда вошел, то увидел четвертую цыганку, которая набивала мешок… — буханками хлеба!

Для свиней, как я потом выяснил.

​

Бутылку портвейна мне отпустили без проблем, в те времена никто не задавал вопросов о том, достиг ли ты своего совершеннолетия и никто не требовал паспорт. Хотя, впрочем, в кинотеатр могли и не пустить, если там шел фильм с надписью на плакате-рекламе: «Кроме детей до 16 лет».

​

Зачем я купил этот «Приморский» портвейн, пока не знаю, но — пусть будет. Мой жизненный опыт подсказывал, что Гришку можно было отлупить, Болта с Карандашом послать подальше, но с такими людьми, как Лось — лучше не ссориться. Будем ли мы через пять минут друг другу бить морды или разопьем это вино, я пока не знаю, но и бегать от него я тоже не собираюсь.

​

Вышел из гастронома и пошел вниз к Набережной.

Навстречу мне проехал велосипедист, в натугу (поскольку в гору), привставая на педалях и покачиваясь на них вверх-вниз. Необычность в нем была только одна: он был в приличном костюме, а правая штанина широких брюк застёгнута на щиколотке обыкновенной бельевой прищепкой – это для того, чтобы брючина не вымазывалась о велосипедную цепь. Вихрастый блондин лет тридцати, стриженый под полубокс – это когда до блеска выбриты виски и затылок, а на верхушке головы – волос побольше. Словно под горшок.

​

Покосившиеся крыши частных домов просматривались среди деревьев, которые только начинали свою ежегодную процедуру распускания листвы. Листочки еще мелкие, бледные, и это те самые сады, как я могу догадываться, что ближе к реке. Точнее, к ставку.

​

Речка называлась Кальмиус, это я уже знал.

​

Пробравшись сквозь заросли по едва заметной тропинке, я не сразу вышел на открытое место, а остановился — невидимый теми, кто сейчас был на поляне. Привычно накрыл всю картинку одним взглядом — восемь человек, включая двух шкетов, которых я видел на углу школы десять минут назад.

Многовато будет… на одного.

​

На ближней стороне поляны лежали два толстых древесных ствола, отполированных до блеска многими поколениями штанов, а между ними «стол». У этого стола, сложенного из двух дощатых пивных ящиков один на другой (верхний при этом был накрыт куском газеты), стоял Гришка и из бутылки разливал по стаканам вино.

На «столе» нехитрая сервировка: полбуханки черного хлеба-кирпичика, несколько яблок (одно из них надкусанное), порезанная кругляшами колбаса, вскрытая банка каких-то консервов, коробка спичек с яркой наклейкой, самодельный нож, красная пачка сигарет «Прима» и два граненых стакана. Один из них Гришка как раз и наполнял из бутылки с яркой этикеткой – «Золотая осень». Такую пять минут назад я разглядывал в гастрономе.

Дешевое вино по 98 копеек за бутылку «ноль-пять».

Около Гришки стоял Болт и равнодушно наблюдал за процессом наполнения стаканов.

​

За «столом» ко мне лицом сидел Карандаш, а напротив, то есть спиной ко мне — судя по всему, тот самый Витька, который сегодня утром не пил вина, потому что тренер Юрич сказал, что «если еще раз, то этот раз будет последним». И он действительно был похож на обезьяну: длинные почти до колен крепкие руки, сутулая спина и сломанные, смотрящие вперед уши — особая примета борцов вольного стиля, не ошибешься. Он как будто почувствовал мой взгляд, оглянулся через плечо, но ничего не увидел и снова повернулся к своим собеседникам, тем самым малолетним шкетам.

Они стояли перед Витькой-обезьяной вдвоем, рядышком, понурив свои стриженые головы. Один повыше и постарше, второй пониже, но оба (как под копирку) белобрысые, словно родные братья. И прически, как с одной фотографии в парикмахерской – «под чубчик».

​

В метре-двух позади стола и двух полированных бревен-«лавочек» стоял, как я понимаю, тот самый Лось. Он здесь был самым старшим — лет девятнадцати-двадцати, если не старше. Сухощавый парень среднего роста (ниже меня), коротко стриженый, в клетчатой рубашке, завязанной узлом на животе. В распашку рубахи белела впалая грудь с отчетливо выпирающими ключицами. Брюки серые и пыльные, а на тощих бедрах — кожаный солдатский ремень с натертой до блеска золотой бляхой-пряжкой.

Важная деталь — солдатский ремень именно висел на бедрах. Его специально не вдевали в брючные лямки, и вот почему. Быстрым и коротким движением он снимается с пояса и коротким же хлестким ударом обвивается вокруг кисти, превращаясь тем самым в оружие с тяжелой бляхой на конце. При известной сноровке ею можно запросто не только разрубить кожу до кости, но и сломать саму кость.

Боец...

Или позёр?

Нет — лидер!

Главарь, это очевидно.

Король поселка — вот как это когда-то называлось.

​

На его ногах — остроносые стоптанные туфли такого же неопределенного цвета, как и потертые брюки. На плечах он, словно коромысло, обхватил обеими руками длинную дубинку. Руки — довольно жилистые.

А вот сама дубинка была гладкой и ровной, как бейсбольная бита, только без привычной узкой рукояти и без набалдашника. Да и откуда этим детям знать, как выглядит настоящая американская бейсбольная бита и что такое вообще бейсбол?

Очень похоже на обрезанный черенок лопаты.

Волосы на его голове и брови светлые, будто выгорели на солнце… как солома.

​

Восьмой персонаж на поляне словно сошел с экрана черно-белого кино про древнюю немытую неграмотную Русь — прямо настоящий юродивый.

Помнится, таких типов мы называли ханыгами. Это, как правило, были опустившиеся «выпускники» лагерей и тюрем, без дома, без родины, которые к нашим временам будут переименованы в бомжей.

Ханыга стоял справа на краю поляны и, похоже, боялся подойти ближе, но взгляд его был направлен туда, где лежали яблоки, хлеб и колбаса… Его тощие ключицы торчали из-под того, что когда-то называлось рубашкой, в грязных спутанных волосах наверняка роились блохи и всякие прочие чесоточные животные, но больше всего поражало его лицо. Уродливый кривой шрам поднимался по левой щеке от подбородка до самого глаза, и глаз этот слезился чем-то желтым. Губы сухие потресканные, верхняя рассечена с левой же стороны, но несколько в стороне от линии шрама, и когда он улыбался (а улыбался он постоянно), просвечивал гнилой коричневый зуб.

Крайне омерзительная физиономия, от такой «картинки» взгляд непроизвольно отворачивается в сторону.

​

— А чо мы такого сделали? — обиженно всхлипнул один из шкетов, с которыми разговаривал обезьяноподобный борец Витька.

— А кто давеча пачку дрожжей в туалет бабке Люське кинул?

— Не мы, — сказал старший.

— Бабка Люська противная, — огрызнулся младший.

— Ага, бабка Люська противная, а говно по всей улице, да?

Младший промолчал насупившись.

— А кто вчера ночью в школе стекла бил?

— А чего еще делать, — огрызнулся старший пацаненок и снова хмыкнул носом.

Витька без замаха шлепнул ладошкой несильно по стриженому затылку, и шкет даже не пытался увернуться, лишь качнулся на носках.

— Тебе давно шею шиповником не натирали? Так я натру! Два дня чесаться будешь.

Пацаны стояли молча, безропотно и понуро.

​

Витька вздохнул, повернулся к Гришке и Болту, в другой его руке я увидел колоду довольно потрепанных грязных карт.

Малолетки, поняв, что с ними закончили, отошли от стола.

Оба «под чубчик», как двойняшки, только ростом разные. Тот, который получил подзатыльник – постарше; младший — такой же белобрысый и одет был в то, что когда-то, в моем далеком детстве, называлось штанами. Это – почти как шаровары, в которых запорожские казаки танцуют свой гопак, но только не блестящие и атласные, а дерюжные, неопределенного цвета, с резинками на щиколотках и в поясе.

Старший, проходя мимо бомжа, пнул того ногой несильно и безобидно:

— Кулёк, ты тут еще… пшёл вон отсюда.

​

Местного дурачка называют Кульком, понял я, и тот испуганно сделал полшага назад, но не дальше, и его взгляд даже не оторвался от стола с едой.

Малыши уселись на траву напротив друг друга, и старший оглянулся на Витьку-обезьяну:

— А когда мы снова ханыг пиздить пойдем? Или пидорасов?

— Чего? — обернулся к ним Витька, — я т-те ща дам! Ханыг ему пиздить надумалось.

Белобрысый отвернулся к своему младшему товарищу, а тот уже игрался с трутнем на нитке. Трутень пытался улететь, но не дальше, чем позволяла длина нитки, к которой он был привязан за ногу и за которую малой периодически его одергивал.

​

Гришка тем временем закончил наливать второй стакан, и продолжил рассказывать анекдот, начала которого я не слышал.

 

— …а доярки его и спрашивают: «Председатель, и что же это такое – корреспондент?».

— Ну, я не знаю, что это такое, и кто это, и зачем он к нам в деревню едет, этот самый… корреспондент, …но вы, там это, на всякий случай, подмойтесь, что ли.

 

Витька-обезьяна никак не отреагировал, Болт равнодушно хмыкнул. Хихикнул младший из шкетов на траве, а ханыга громко гыгыкнул и еще шире осклабился своим коричневым гнилым зубом.

— Как говорится, спасибо за внимание и за вы́нимание, — довольный такой своей шутке хмыкнул Гришка и швырнул в сторону шкетов пустую бутылку из-под вина.

Звякнуло.

Старший посмотрел на младшего, и тот, не отпуская трутня на нитке, поднялся и подобрал бутылку, упавшую в двух шагах.

​

Гришка с Болтом уселись, но к вину никто не притронулся.

— Я вчера слегка недоперепил, — сказал Гришка и оглянулся на Лося, неподвижно стоявшего с черенком, словно с коромыслом.

— Это как? — спросил Витька-обезьяна, но равнодушно.

— Недоперепил – это означает, когда выпил меньше, чем хотел, но больше, чем сумел, — и Гришка снова расхохотался.

Смеялся он один, значит шутка эта звучит в компании уже далеко не в первый раз. Он взял стакан с вином и поднял его до уровня глаз.

Витька начал мусолить карты, словно хотел потасовать, но те липли друг к дружке и тасоваться не хотели.

​

Я вышел из кустов.

​

Лось с дубинкой-коромыслом на плечах даже не пошевелился и никак не изменил своей позы.

Гришка замер над столом, держа стакан на уровне груди.

— Ты гляди, само прискакало, — сказал он.

В мою сторону одновременно повернулись все: Болт поднял глаза без всякого выражения на лице, Карандаш рядом также поднял свою, сплющенную с боков, голову, а Витька-обезьяна-борец обернулся, но уже через левое плечо и показал мне свое второе сломанное ухо.

Снова гыгыкнул уродец ханыга, и лишь Лось на той стороне поляны продолжал стоять и молчать.

Вспомнился мне и тот самый анекдот:

 

— Вовочка, ты зачем аппетит портишь? Скоро обедать будем. А, кстати, что ты там жуешь, Вовочка?

— Мясо.

— А откуда у тебя, Вовочка, мясо?

— Само прискакало.

 

Это Гришка обо мне, разумеется, — «само прискакало».

​

Болт медленно встал из-за стола и, не торопясь, тихим ленивым шагом, глядя себе под ноги, — то есть, как я понимаю, стараясь остаться максимально незамеченным, прошел налево вдоль кустов к тому месту, откуда я только что выдрался.

Молча и без чьей-либо команды.

Отрезает пути к отступлению.

Ну-ну!

​

И такую команду ему мог дать Лось. Но тот никаких команд никому не подавал: ни голосом, ни взглядом и никаким другим движением. Он продолжал стоять неподвижно с руками на коромысле, только свисали тонике сухие костлявые кисти с длинными пальцами.

​

— Ты глянь, само прискакало, — снова повторил Гришка так, словно это он сам только что придумал.

​

И тут я разглядел — Лось смотрел даже не на меня, а куда-то мимо и над моей головой, его глаза слегка косили, и от того казалось, что смотрит он не на тебя, а куда-то в сторону.

Неприятное ощущение.

​

Ни с моим появлением на поляне, ни после реплики Гришки, ни после «передислокации» Болта за мою спину — Лось даже не шевельнулся, и выражение его лица никак не изменилось. Лишь качнулся слегка черенок на его плечах.

И тут в дальнем конце поляны, шагах в десяти за спиной Лося, я увидел то, что помогло мне понять, что же это за вещь покоится у Лося на плечах. Там, у дальних кустов стояли в пыли коротенькие обрезки такого же черенка.

​

Как же она называлась, эта игра?

Битком, то есть вот этим самым черенком, игрок разбивал фигуры, которые выкладывались из обрезков. А фигуры, я сейчас вспомнил, были разные. Солдат – это один череночек стоймя. Взвод – это несколько черенков в шеренгу. Пушка – два черенка крестом, Батарея, Домик… и так далее, разной сложности.

Городки – вот что это за игра!

​

В моем детстве она, правда, называлась уже по-другому – Пекарь. И сшибали мы не фигурки из черенков на пыльной поляне, а жестяные консервные банки на асфальте.

В начале моего детства, как я помню, уже начали появляться настоящие железные и пластмассовые игрушки: солдатики, машинки и прочая нехитрая мальчишечья радость, а Городки, Латки, Чиж — это игры не из моего, а более раннего детства.

Послевоенного.

А я родился через десять лет после 1945-го.

​

Какое-то время мы все, молча, стояли на поляне.

Похожий на гориллу Витька обернулся на Лося и через секунду снова вернул свой упорный взгляд на меня. Карандаш, оставаясь в той же позе, подавшись чуть вперед, продолжал смотреть мне в глаза и ничем не показывал своей готовности вскочить со своего полированного бревна.

Гришка аккуратно опустил стакан, пошевелил его донышком по газете, чтобы тот не опрокинулся, повернулся и медленно подошел к Лосю. Тот продолжал стоять неподвижно и не проронил ни звука.

Болт стоял у меня за спиной, и я затылком чувствовал его взгляд. Но я не оборачивался, а Лось и другие как раз этого, наверное, и ждали.

Я также не шевелился и смотрел на Лося, причем смотрел ему прямо в лицо, не мигая и не переводя взгляд на что-либо другое.

​

И вдруг вспомнил, что когда-то меня как раз специально этому учили: смотреть противнику в переносицу или любую другую точку на его лице, не моргая и не отводя взгляда, тогда получается видеть всё, что находится в поле зрения. Я смотрел на Лося и видел всех на поляне, включая обоих стриженых шкетов справа, которые тут же поднялись на ноги, и вшивого ханыгу на самой границе моей видимости.

Только Болт у меня за спиной.

​

Гришка подошел к Лосю почти вплотную и, оставаясь ко мне спиной, прошипел:

— Миха! Дай я его урою.

Сказал он это тихо, почти шепотом, но я услышал.

Лось снял с плеч свою биту, опустил один конец на землю, оперся, словно на посох, и наклонился очень близко к Гришкиному лицу.

— Гриша, а что же ты его не урыл сегодня утром? Там, в классе, а? — спокойно и очень тихо спросил Лось, и, похоже, что его не услышали даже Витька с Карандашом, хотя они находились гораздо ближе меня.

А я снова услышал.

— Миха! Так он же, сука, сзади, — снова прошипел в полшепота Гришка. — Он же из-за спины, собака…

Лось — Миха, так оказывается, его зовут — поднял на меня свои белесые брови, глаза смотрели в разные стороны.

— Это еще вопрос – кто первый, и кто из-за спины, — громко ответил я.

​

Гришка от неожиданности и возмущения даже подпрыгнул на месте, он живо обошел стол и двинулся на меня так, что его коричневый свитер заколыхался на груди, словно знамя полка в стремительной атаке.

Я стоял спокойно и неподвижно, глядя на приближающегося ко мне Гришку, и я знал, что буду стоять до последнего момента, хотя затылком и всей своей спиной продолжал чувствовать Болта позади себя.

Болт первым не ударит, почему-то подумалось мне, но он навалится сразу же, как только мы сцепимся с Гришкой, поэтому «сцепляться» с коренастым и гораздо более сильным Гришкой — нежелательно. Я приготовился нырнуть под Гришкину руку, с которой он начнет, правым коленом въеду ему в печень и от Болта окажусь уже на полшага дальше, и Гришка на земле окажется между нами. Болта я собью по ходу его движения левой наотмашь, я и выше Болта и руки у меня подлиннее. Витьке с Карандашом понадобится секунды полторы, чтобы преодолеть разделяющие нас несколько метров, но за это время я уже буду к ним лицом и успею выхватить из бокового кармана бутылку с портвейном.

Хоть что-то в руках…

​

Но всем этим стремительным и скоротечным событиям не суждено было состояться.

​

— И кто же был первым? — услышали мы спокойный вопрос Лося.

​

Гришка остановился внезапно и буквально в полушаге от меня — отработанный прием — это мы также уже проходили. В последний момент у жертвы сдают нервы, и после этого ее бьют все, кому захочется. Избиваемый обычно даже не сопротивляется, а, скрючившись на земле, лишь закрывается руками от ударов.

Но я не шелохнулся.

Я сумел!

Я выстоял!

...хотя свой пульс я уже слышал не только в висках, но и в локтях, и под коленками.

​

На окружающую публику это, впрочем, не произвело никакого впечатления. «Тупоголовый» Карандаш все также сидел на бревне, Витька-борец также был спокоен, а я продолжал смотреть мимо взъерошенного Гришки в переносицу Лося.

А Лось смотрел куда-то мимо и вверх. Повторяю — неприятное ощущение.

​

Гришка резко развернулся на месте и, словно обиженный мальчик из песочницы, пошел от меня прочь.

К столу.

Мне вдруг стало смешно, хотя я знал, что Лосю достаточно лишь шевельнуть бровью, и Болт собьет меня одним ударом, поэтому весь мой слух был там, сзади. Я даже вдруг услышал, как громко бьется сердце у самого Болта.

​

Лось между тем, переставляя свой черенок-биту, как дедушка на прогулке свою палочку, подошел к столу.

— Так это ты и есть тот самый ментовский сыночек? — спросил он.

Я молчал.

Лось посмотрел на шкетов, снова перевел взгляд на меня.

— Так значит, ты и есть тот самый ментовский сынок, которого две недели назад на бульваре задавило машиной?

Я снова промолчал.

Он оперся на свою биту как на посох и вдруг спросил:

— Буханёшь с нами, что ли, или как?

​

Мне очень хотелось сойти с того места, откуда Болту до меня был всего один замах, поэтому я направился к столу, как мне показалось, — спокойно и не торопясь. Подошел, оглядел всех, перегнулся через толстое бревно (Витька обезьяна при этом чуть отклонился), взял наполненный Гришкой стакан и молча залпом выпил.

В полнейшей тишине.

​

На самом деле, стакан вина для меня – что стакан воды. Но сейчас это дешевое вонючее пойло я вливал не в собственное горло, закаленное десятилетиями и спиртами самых разных стран, а в нежное горло и неискушенный желудок шестнадцатилетнего юноши.

Когда я подносил стакан к своим губам, в нос ударил смрад давным-давно сгнивших яблок; таким отвратительным это вино не казалось мне даже в мои студенческие безденежные годы.

И тут я поймал вертолет, но не тяжелый Ми-6 или Ми-8, а легкий — Ми-2: поляна и стол лишь качнулись. И я вспомнил, что всю свою жизнь я прожил на Русановке в Киеве, і шо говорю я українською, і шо навчався я у Київському Політехнічному інституті.

Впрочем, нет — учился я в Киевском Политехническом институте — КПИ, именно так это тогда звучало.

Но вертолет, гудящие звуки киевского метро, запах сырости вперемешку с озоном, цветастая картинка Русановской набережной — всё это лишь мелькнуло у меня в голове, потому что сам я в этот момент был занят совсем другим – не поперхнуться бы!

Не скривиться бы, и никаким иным образом не выдать своего отвращения к бормотухе с таким красивым названием «Золотая осень».

Я не поперхнулся и не скривился.

​

Поставил опустевший стакан на замасленную газету, взял нож и наколол кусочек колбасы. Худо-бедно, но вонь гнилых яблок во рту сменилась каким-то другим, давно забытым, вкусом и запахом — колбаса Любительская по 2 рубля 90 копеек за килограмм.

​

На этот нож я обратил внимание сразу. Почему? А потому что сегодня наша любимая игрушка, которая всегда при себе, какая? Правильно — смартфон! А у этих детишек понятия и игрушки были другие — если у тебя нет в кармане ножичка, то ты не пацан! Пусть даже не дорогой, а банальный перочинный, но раскладной, из магазина канцтоваров за 22 копейки — обязательно должен быть.

Ну, там, например, ещё рогатка…

​

Ладонь у Мишки Карася была не сильно широкая, и пальцы длинные, но ручка ножа легла словно влитая. Это была типичная финка, но несколько безграмотная. Форма клинка, не поймешь, то ли финская, то ли якутская, обушок короткий, ручка обмотана тряпичной изолентой, есть упор для большого пальца, чтобы резать, например, ту же колбасу, а утолщения между ручкой и лезвием (крест, по-моему, так он называется), который защищал бы руку от соскальзывания — нет.

​

Откуда я знаю все эти слова: обушок, крест, головка?

​

— Нравится? — спросил Лось, глядя на меня (или мимо меня?) без всякого выражения на лице.

— Нет, не нравится, — ответил я, – это не финский нож и даже не норвежский. А, скорее, якутский; он для разделки рыбы.

— Ты разбираешься в ножах? — бесцветно прозвучал его голос.

— Да, разбираюсь, — ответил я. — Существуют ножи кухонные, столовые, канцелярские, но тебе будет интересно знать, что существует еще и такая игрушка, как швейцарский нож, в нем есть всё, даже ножницы и плоскогубцы. А еще бывают ножи охотничьи и боевые, десантные и морские. А современная пехота вооружена автоматом Калашникова с пристежным штык-ножом. И нож этот настолько тупой, что даже колбасу им, например, не порежешь, зато можно перекусить колючую проволоку.

— Плоскогубцы, говоришь? — Лось равнодушно смотрел на меня и одновременно мимо.

— Да, а еще бывают швейцарские ножи с отверткой, штопором и даже с зубочисткой…

— Какой умный... ты, наверное, и книжки читаешь? — это уже спросил Болт, который стоял за плечом, но никакой агрессии или настороженности от него уже не исходило.

— Эт-да …книжки он читает, — вместо меня ответил Гришка. — Я сам видел.

Пацаны-малолетки в стороне громко рассмеялись, Болт позади меня хмыкнул, а Карандаш, например, шутки не понял. Он продолжал сидеть на полированном бревне: глаза вопросом, брови насупленные; но, поддавшись общему настроению, уже не был так напряжен, как это было минуту назад.

И только лицо Лося ничего не выражало. Он по-прежнему смотрел своими, слегка раскосыми, глазами — то ли на меня ли, то ли мимо.

Неуютный взгляд.

​

На поляне на секунду стихло, и мы отчетливо услышали, что переменка в школе закончилась, штатный электрик старался вовсю, звонок не стихал долго.

​

— Значит так, — заговорил неторопливо Лось. — Как там тебя, говоришь, Карась? Ну и пусть будешь Карась.

Ничего не выражающие глаза, спокойный бесцветный голос.

— За Гришку ты мне будешь должен, но сколько и как, я пока не решил. Тебе Гришка скажет.

Слова Лося здесь, похоже, не обсуждаются,

— А еще ты сегодня вечером с нами пойдешь.

 Реакция окружающих должна была дать мне понять, что сегодня (так и быть уж) бить меня никто не будет, что сегодня мне оказано большое доверие, которое вечером я должен буду каким-то образом оправдать.

Разве что по спине снисходительно не похлопали.

​

И пока Лось обдумывал сказать что-то еще, я его перебил:

— Первое. Если ты думаешь, что я пришел сюда ползать перед тобой на брюхе, то ты ошибаешься.

Он слегка поднял на меня подбородок, и мне на секунду показалось, что теперь оба его глаза смотрят на меня в упор, а не мимо. На поляне стало тихо.

— Второе, — я кивнул на Гришку. — Если вот эта хрень, которую ты называешь своим братом, еще раз ко мне прикоснется, то я отгрызу ему голову.

Тишина над поляной становилась такой плотной, что ее, наверное, можно было потрогать руками.

— Третье, сегодня вечером я буду там, где нужно мне, а не тебе.

​

Я прекрасно понимал, что мне оставалось всего несколько минут.

Алкоголь доберется до сосудов головного мозга Михаила Карася довольно скоро, и что произойдет после этого, можно только догадываться, но я очень не хотел, чтобы они увидели меня пьяным.

​

Я нагнулся к столу, аккуратно положил нож на то самое место и под таким же углом к банке с бычками в томате, как он лежал минуту назад.

«Берегите лес от пожаров», — прочел я на спичечной коробке, и была она синего цвета, а самое главное – настоящая, не картонная, а из тонкой-тонкой фанеры! Давно я таких не видел, даже захотелось взять в руки.

Я выпрямился и посмотрел Лосю прямо в его косые глаза:

— Та-ак, — протянул Лось, — интересно…

— Я еще не закончил, — перебил я Лося, оставив его реплику без внимания.

Действенный прием в спорах и на переговорах, когда перебиваешь собеседника посреди фразы, пропустив его слова мимо. И именно этой фразой — «я еще не закончил».

— И последнее: я никому ничего не должен, и ты это прекрасно понимаешь.

​

Я развернулся на левом каблуке, Болт механически сделал шаг в сторону.

И тут я неторопливо (и я знал, что сделаю это именно так — неторопливо), повернулся обратно к столу, к Лосю и ко всей этой честнóй компании:

— Кстати, пейте вы нормальное вино, а не этот шмурдяк, — сказал я и вынул из бокового кармана пиджака бутылку «Приморского», поставил на стол между стаканами; один из них был полным, второй пустым.

И — ушел.

​

Меня никто не задерживал.