В учительской, кроме Анны Сергеевны, никого не было. Она что-то писала, сидя за одним из столов, и лишь на секунду подняла на меня взгляд, когда я вошел.

​

Ее можно отнести к тем женщинам, да и вообще к тем людям, возраст которых определить трудно. Невысокого роста, худощавая; аккуратно прилизанная точеная головка (благодаря еще и стянутым на затылке волосам), с мелкими и острыми чертами лица, без морщин и без всякого выражения в глазах.

Под иным углом света ее можно было бы принять за девушку-подростка, которая присела на краешек стула что-то записать в своем тайном дневничке. В другом ракурсе в ней можно было бы увидеть молодящуюся домохозяйку, которая все еще продолжает внимательно следить за собой и своей фигурой. И, наконец, ей легко можно было бы дать «где-то под сорок», особенно в тот момент, когда она с кем-то разговаривает или кого-то отчитывает — спокойно, не напрягая и не повышая голоса, без каких-либо эмоций и без всякого выражения на лице.

О таких говорят — холодная женщина.

Снежная королева!

​

Только вот незадача: ведь снежная королева должна быть блондинкой (или, по крайней мере, вся в хрустальных белоснежных одеяниях), а Анна Сергеевна была, как это говорят, жгучей брюнеткой с глубокими темными глазами, в которых разглядеть что-нибудь было крайне трудно. Просто – холодная женщина. Вот и сейчас она подняла глаза всего на секунду, а мне показалось, что я заглянул в самую глубину бездонного колодца — прости меня, господи, женатого мужчину, а также прости греховные мысли невинному и нецелованному мальчику Мишке Карасю.

​

Анна Сергеевна проверяла уроки.

Перед ней лежала пачка тетрадей, и одна из них – развернутая, исписанная строгим красивым почерком, без помарок. Издалека казалось, что даже буквы на ее строчках одинаковой высоты, да и хвостики всяких там «б» и «р» такие же удивительно ровненькие, словно под линеечку. Видать, отличница писала, потому что в самом низу я увидел две красные пятерки через косую линию.

​

Эти две красные цифры указали мне на два момента.

Первый – Анна Сергеевна, помимо того, что она наш классный руководитель, еще и учитель по языку и литературе, потому что по физике или математике (насколько я помню) двух оценок под домашней работой не ставили. И мне хватило мгновения, чтобы разглядеть в тетрадке еще и аккуратные точки над «и краткими» — значит, она преподаватель по украинскому языку и литературе.

​

Второй момент – Анна Сергеевна уже давно закончила проверять эту тетрадку, а сейчас смотрит на страницу и делает вид, что занята. Она выдерживает паузу: мол, это ее должны ждать, а не она кого-то.

Все это я понял на первых же секундах, поэтому сделал еще один шаг от двери и сел на ближайший стул.

​

— Я не приглашала тебя садиться, — проговорила учительница, не поднимая головы.

— А я ни у кого и не спрашивался, — ответил я, чем заставил Анну Сергеевну поднять на меня взгляд; глаза — без всякого удивления и без каких-либо эмоций, однако, повторюсь, — бездонные (еще раз прости меня, господи).

​

То, что потом началось, когда-то называлось так: «читать нотации».

Учитель (или родитель) долго, проникновенно и душевно (или, наоборот, громко, строго и гневно, в зависимости от ситуации) много говорил, а отчитываемый должен был стоять молча, с опущенной головой и на все вопросы отвечать невразумительными мычаниями. И лишь в самом конце следовало пробормотать, что-то типа: я мол исправлюсь, что я мол это в последний раз, да и вообще это был не я, и меня там даже не было, но в любом случае — я больше не буду.

Приблизительно по такому же сценарию начался и наш разговор.

​

Когда она встала, сработал и мой условный рефлекс, я также поднялся со стула.

Анна Сергеевна, не проронив ни единого звука, прошлась от стола мимо меня к двери и, возвращаясь обратно к столу, не глядя на меня, начала:

— Что это было, Михаил?

И, не дожидаясь ответа (она его, понятно, и не ждала), продолжала:

— Последняя четверть в этом году, учиться осталось – всего ничего! А у тебя тройка по физике, лабораторная по химии и, подумать только, целых две тройки по тригонометрии. Ты что себе думаешь?

Она дошла до своего стола, развернулась на левом каблуке (словно солдат на плацу) и пошла в обратную сторону, по-прежнему глядя в пол.

​

Я, как и положено, стоял молча, но — со слегка наклоненной на бок головой и смотрел не исподлобья и уж тем более не виноватыми глазами, а… с интересом… с ожиданием.

​

— Мы планировали тебя в следующем году на золотую медаль. Ты помнишь об этом? — продолжала она.

Обычно все нотации складываются из нескольких частей, как постановка в театре: начало-въезд, дальше пустая говорильня — это у драматургов называется сюжетными перипетиями — потом кульминация и, наконец, развязка-выезд с подведением итогов и деланием выводов.

​

И пока она говорила, я примерялся, как бы ее холеное, но при этом строгое и холодное лицо легло бы… на лист бумаги.

На белый лист бумаги в карандаше! Без цвета, без света, только тени…

Это что, Мишка Карась еще и художник? Рисует?

​

Анна Сергеевна остановилась у своего стола, развернулась ко мне лицом, но смотрела на кончики своих аккуратных черных туфель, и я знал, что это такой психологический прием — поднять глаза на собеседника внезапно, в самый неожиданный момент.

А я молчал, слушал, ждал и, наконец, дождался: пошла хоть какая-то полезная информация:

— Ведь ты умный мальчик, и мы оба с тобой это знаем. Ты хорошо и грамотно пишешь сочинения, прекрасно знаешь историю, рисуешь (угадал я, оказывается), ведешь дневник. Да и с точными науками у тебя ладится. Твой папа – порядочный и уважаемый человек, работает в органах правопорядка… А сегодня – на тебе – драка в классе! Ты понимаешь, что «отлично» по поведению я тебе уже никак не смогу поставить? Ты это осознаёшь?

​

Вот та самая секунда, когда, наконец, она на меня взглянула, и, встретив мой спокойный и даже любопытствующий взгляд, слегка оторопела. Я отчетливо это увидел. Но она по инерции продолжала говорить настоятельным поучающим тоном:

— В прошлом году ты бросил музыкальную школу, а вчера мне сказали, что ты еще и перестал посещать тренировки по теннису. Что случилось, Мишенька?

​

Так я, оказывается, еще и на фортепиано умею? Верно, стоит в квартире. Я безропотно и с интересом исполнял свою роль – молчал.

​

— Теперь Лидочка. Ты попал в больницу почти две недели назад и ни разу ей не позвонил. Ну, разве так можно? Мы с ней…

Но тут я не выдержал и перебил ее:

— Прошу прощения, Анна Сергеевна. В больнице две недели пролежал кто из нас: Лидочка или я?

Вопрос этот выскочил как-то сам собой, автоматически.

Кто такая Лидочка, и какие у меня с ней отношения, я не имею понятия. Пока не имею понятия. Но, в любом случае, с какой стати и с каких пор повелось, чтобы лежащий в больнице вызванивал кого-то «на воле»? Обычно ведь больного навещают…

​

Анна Сергеевна запнулась, в ее глубоких темных глазах опять мелькнуло что-то секундное, неуловимое, но она почти без паузы продолжала дальше:

— ...я понимаю, что Гриша – тоже мальчик не подарок. Зачем ты его вообще трогаешь?

​

Помнится, в моем детстве, когда тебя спрашивали, откуда синяк под глазом, мы отвечали – а пусть не лезут! Но я промолчал. Слишком мало информации или, как говорили когда-то в бизнес-школе, недостаточно исходных данных.

А ведь этих самых «исходных» у меня по-прежнему крайне мало.

Кто такие Гришка с Лосем?

Откуда я знаю такие слова, как «исходные данные» и «бизнес-школа»?

Я самого себя не помню, и самое печальное, что спросить не у кого.

О чем мы разговаривали с профессором Мелеховым и доктором Сергеем Андреевичем? И что я им отвечал?

Не помню…

​

Анна Сергеевна все говорила и говорила, но я ее уже почти не слушал. И я отчетливо знал, что «выезд» из разговора нужно будет скомкать, сломать.

Рассказывая мне о том, каким я должен быть хорошим, добросовестным и примерным, она, в конце концов, села и приготовилась вернуться к проверяемой тетрадке, тем самым давая понять, что, мол, разговор окончен.

Мне вдруг захотелось выкинуть какой-нибудь фортель, и я даже придумал – какой именно.

И как именно я его выкину.

​

Мне вдруг захотелось медленно подойти к сидящей на стуле Анне Сергеевне, и я даже себе это наглядно представил. Я наклонился бы над ней, отчего ей пришлось бы высоко и удивленно поднять на меня свою маленькую изящную голову, несколько долгих секунд я внимательно рассматривал бы ее лицо, а потом сказал бы:

— А ведь и правда глаза бездонные...

И я почти уверен, что в бездонной черноте ничего даже не мигнуло бы, и ни одна черточка на ее лице не шевельнулась.

 

Не произнеся ни единого слова, я повернулся и пошел к выходу.

— Михаил, я тебя не отпускала, — услышал я за своей спиной.

В проеме открытой двери я обернулся:

— А я ни у кого и не отпрашивался, — ответил я.

— Я смотрю, ты совсем неуправляемый, — но услышал я это уже в спину, вышел, прикрыл за собой дверь и пошел по школьному коридору.

​

Будь я помоложе и жизненно менее опытным, я бы, наверное, сейчас потирал руки: мол, Анну Сергеевну я «обломал», и сделал это очень красиво и изящно.

Я ее переиграл!

Своей власти надо мной (то есть, над Михаилом Карасем) она уже не имеет.

​

Но, по большому-то счету, — что мне такая победа? Она мне нужна?

А — что мне нужно?

​

И — кто нужен?