1

 

Это были два произведения искусства, два очень дорогих набора, каждый из которых стоил 24 рубля 97 копеек.

Не двадцать пять рублей и не двадцать четыре девяносто, а именно так: 97 копеек на конце.

Коробки были сделаны из прекрасного финского картона, покрытого мелованной цветной бумагой, не желтели на стыках засохшим клеем и были крепкими, словно фанерные полированные шкатулки. И открывались они не так, как обычно. Верхняя крышка, из плотной атласной бумаги, цветастая и с золотыми вензелями по углам, поднималась, словно крышка рояля, а под ней — фасонного тиснения прозрачный пластиковый поддончик. И в этом поддончике-формочке для каждой конфеты имелось свое персональное, аккуратно выштампованное, место.

Верхний — ряд круглых углублений для больших шоколадных таблеток с белой розочкой поверху. Ниже — ряд квадратных, потом рядочек треугольничков поменьше, еще звездочками, ромбиками — для таких же сладких прелестей с муссами, самбуками и прочими вкусностями внутри.

 Если поднять коробку над головой, но так, чтобы не высыпались конфеты, и посмотреть снизу, то на днище коробки можно было прочесть: «Набор шоколадных конфет "Ассорти". Конд. ф-ка им. А.З.Луначарского. Цена 24 руб. 97 коп».

При этом в фамилии одного из наших первых наркомов, почившего в дальние светлые годы и к кондитерскому производству никакого отношения не имевшего, товарища Луначарского, а также в слове «руб», — буква «У» имела явные начертания знака «игрек» (Y) из математического задачника.

 

К слову, эту же букву, забредшую в русские слова из латинского алфавита, можно было, например, встретить на внутренней стороне входных дверей городского автобуса «Икарус», производства Венгрии. Там, возле ручек дверей так и было написано: «ОСТОРОЖНО! ВОВНYТРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ».

 

Финские поставщики хоть и взяли на себя обязательство склеить для русских конфет хорошую коробку без следов засохшего клея, а также написать, сколько эта коробка вместе с уложенными туда конфетами будет стоить, но в части русской орфографии от венгерских коллег далеко не ушли. Но в отличие от черной надписи возле дверных ручек венгерского автобуса, на коробке из Финляндии это было выполнено золотым тиснением, по всем правилам передового полиграфического искусства.

 

Коробки эти проделали долгий путь через границу и половину страны, через конвейер «конд. ф-ки им. А.В.Луначарского», через проворные руки укладчицы №5, которая перетянула коробку, словно портупеями, широкой синей ленточкой, и оказались, наконец, в подсобке магазина «Продукты» Ворошиловского районного продторга города Донецка.

Здесь судьбы этих двух коробок конфет разделились.

 

2

 

Одну из них заведующая магазином продала своей хорошей знакомой, полной и доброй женщине, искуснейшей портнихе — Амалии Давыдовне.

Недорого, за 30 рублей.

Амалия Давыдовна уложила коробку в огромный желтого цвета пластиковый пакет кооператива «Прогресс. Цена 3 рубля. 25 кГ» с телефоном кооператива большими синими цифрами и унесла домой.

Дома она вынула доставшееся ей произведение искусства, своими толстыми мягкими пальцами нежно погладила ровные атласные углы, не тронув и даже не коснувшись синих ленточек, подняла над головой и прочла, что же там снизу было написано.

Амалию Давыдовну интересовала госцена для того, чтобы решить, насколько дороже теперь предстояло ей оценить свою работу по пошиву очередного нового платья для заведующей магазином «Продукты».

Потом она поставила коробку на видное место — в зеркальном отделении буфета, расставив по сторонам бокалы на высоких ножках, а перед бокалами, на переднем плане, хрустальные же аккуратные стопочки для водки.

Амалия Давыдовна была одинокой бездетной женщиной, и на ближайшем дне рождения своей младшей сестры Клавдии она собиралась одарить этими конфетами своих племянниц, которых очень любила.

С одной стороны, — размышляла Амалия Давыдовна, — вроде и не без подарка пришла, а с другой стороны — детишкам радость. Так поразмыслив, она вернулась к своим домашним делам.

В соседней комнате долго ещё слышался шорох материи, позвякивание ножниц и стук швейной машинки.

 

После обеда пришла клиентка, инженерша Вера Петровна.

Дело в том, что портниха Амалия Давыдовна не любила слово «клиент» и всех своих посетителей называла приятельницами. Это правило пришло из тех времен, когда деятельность Амалии Давыдовны еще не называлась индивидуальной трудовой, и пошив платьев не для себя, а для других считался деятельностью незаконной. Слово «клиент» в сознании трудового населения ассоциировалось со словом «спекуляция», поэтому у Амалии Давыдовны и не было «клиентов», а были «приятельницы». А пошить платье для подруги — разве это нарушение закона? Тем более что нынче, при наличии кооперативов и честных советских людей, которые теперь занимаются разрешенной индивидуальной трудовой деятельностью, подобное «производство» незаконным не считалось.

Но слово «приятельница» в лексиконе Амалии Давыдовны так и осталось.

 

Вера Петровна работала каким-то там строительным инженером, а привела ее к Амалии Давыдовне старинная знакомая, также «приятельница», Зинаида Федоровна и сказала, что Вера Петровна хоть и не совсем престижный клиент, но муж у нее горняк/шахтёр, и платить она будет хорошо.

Фигура у Веры Петровны оказалась стандартная, а сама Вера Петровна клиенткой покладистой и не хлопотной, платила, действительно, хорошо, без мелочного торга, и даже всегда на трояк-пятёрку больше назначенного Амалией Давидовной.

И Вера Петровна довольно скоро также стала приятельницей.

 

Коробку конфет за стеклом в буфете Вера Петровна, естественно, увидела, и перед примеркой какое-то время обеими женщинами было отведено охам и ахам по поводу того, что «ведь умеют же». Вера Петровна, с разрешения, конечно же, Амалии Давыдовны, коробку из буфета осторожно вынула, рассмотрела со всех сторон, погладила ровные атласные углы с золотыми вензелями, в том числе посмотрела и снизу уже известным способом, приподняв над головой, и осторожно вернула коробку на место.

Потом Вера Петровна облачилась в тяжелое коричневое шерстяное платье, но без рукавов, без пуговиц и воротника, по всему подолу лохматое и неровное, смётанное по швам обыкновенной белой ниткой широким стежком. Потек неторопливый разговор о пройме и выточках, о полочках и спинках, а также о линии груди и талии.

По поводу талии — разговор отдельный.

Дело в том, что талия у Веры Петровны (как ей самой казалось) была «не на месте», она «начиналась» где-то под мышками, и ей, Вере Петровне, это крайне не нравилось. Но, слава богу, Амалия Давыдовна — прекрасная мастерица и сумела «опустить» талию в платье на положенное ей место. Амалия же Давыдовна не считала талию бывшей «не на месте», но не спорила с приятельницей — как любому человеку и мастеру выслушивать похвалы в свой адрес портнихе нравилось.

Примерка была окончена, и Вера Петровна, уходя, еще раз восхитилась красивой коробкой, при этом не совсем было понятно, чего в ее голосе было больше, зависти или искреннего восхищения.

Скорее все-таки восхищения и умиления.

На том и расстались.

 

В ближайшую субботу Амалия Давыдовна отнесла коробку к сестре на день рождения. Увидав в руках Амалии такое изящество, Клавдия даже слегка растерялась. Вытерла руки о подол фартука, приняла подарок, дала сестре поцеловать себя в щеку и торжественно понесла коробку в комнату.

Из гостей были только самые близкие, все — родственники и, разумеется, с детьми. Они знали, что Амалия будет, что она любит своих племянников и племянниц и что дети тоже без ума от тети Амалии.

И они тут же ее окружили.

На коробку с конфетами до времени никто не покушался, в том числе и сами дети, хотя среди прочих подарков цветная и весьма цветастая/цветистая коробка смотрелась самым богатым и роскошным подарком на этом семейном празднике.

Детишки с нетерпением ждали и, наконец, дождались, когда папы и мамы выпьют нужное количество вина и споют вдоволь старых народных деревенских песен.

Клавдия, теперь уже не в халате и фартуке, а в красивом зеленом платье (которое ей сшила тетя Амалия) пошла на кухню и поставила огромный и вычищенный по такому случаю эмалированный чайник. Да и коробку конфет вместе с бисквитным тортом, домашними кренделями и песочными печеньями, наконец-то, водворили на праздничный стол.

Чаю по семейному обычаю было выпито несколько литров, Клавдия Давыдовна только и ходила туда-сюда со своим огромным эмалированным чайником.

Испробованы были и бисквитный торт, и песочные печенья, и — главное — торжественно была вскрыта коробка шоколадных конфет.

Несмотря на огромные ее размеры, конфет в ней, «благодаря» фасонному поддончику-вкладышу с персональными местами для каждой конфеты, оказалось всего пятнадцать штук; кто-то из детей, уже искушенный в арифметическом счете, громогласно об этом объявил.

Но хватило всем.

Клавдия Давыдовна, как именинница, попробовала первая и весело скривилась:

— Тю, да тут же водка вовнутри, — засмеялась она.

— Это, по всей видимости, не водка, а ликёр, — с уверенностью знатока ответил кто-то из гостей-мужчин.

Амалия Давыдовна подтвердила, что да, это ликер, и тот же мужчина, надкусив конфету с краю, кивнул: «да, ликер», — и оставшуюся половину конфеты передал супруге слева от себя.

Взрослые гости кушали конфеты и запивали их чаем с выражением на лице, каждый соответственно своему характеру и образу жизни. И только дети с одинаковым восхищением хвастались друг перед другом, что мол кому-то досталась кругленькая, другому ромбик или треугольничек и не запивали ничем — просто жевали и радовались жизни.

Только самый младший из гостей, четырехлетний Сережа, с большими черными глазами, тронул свою маму за рукав и негромко попросил «ситла». И лимонад — пузырящееся веселое ситро — тут же было ему налито в небольшой граненый персональный стаканчик.

Когда вечер за окнами достаточно посинел, пустые коробки — квадратную из-под конфет, а также круглую от бисквитного торта — унесли на кухню. А когда окна за гардинами сделались уж совсем черными и во всех комнатах был зажжен свет, гости начали собираться.

Блестящий пластиковый поддон из коробки был великодушно подарен именно ему, самому маленькому из гостей — Сереже. Одной рукой он прижимал его сбоку к животу, другой держался за указательный палец прощающейся мамы и смотрел на всех своими большими черными счастливыми глазами.

 

Пустую коробку Клавдия Давыдовна отдала младшей дочери Кате, и та еще долго хранила в ней лоскутки, маленькие бумажные выкройки для своих бумажных же кукол — подарки тети Амалии — и другое свое немудреное девичье богатство.

 

3

 

Вторую коробку заведующая магазином «Продукты» продала строго по государственной цене — 24 рубля 97 копеек — и собственными руками уложила в небольшой картонный ящик.

 

Туда же, в ящик, легли:

 

• две баночки прибалтийских шпротов,

• палочка венгерского сервелата в прозрачном элегантном полиэтиленовом футляре,

• бутылка армянского коньяка,

• коричневая жестяная банка бразильского кофе…

 

…и еще некоторые другие деликатесы, в сводную продажу не поступавшие и простым советским смертным не доступные.

 

Расплатившись с заведующей, шофер Юра, невысокий, хоть и молодой, но уже такой солидный себе человек с животиком, резво подхватил картонный ящик и отнес в багажник черной «Волги».

Во дворе управления Юрин шеф, Геннадий Леонидович, лишь поглядел сверху на картонку в багажнике и коротко спросил:

— Сколько?

Юра ответил, шеф протянул водителю пять красненьких десяток, и они поехали домой. Таким образом шофер Юра заработал на Геннадии Леонидовиче около пяти рублей без нескольких копеек.

Геннадий Леонидович знал, что шофер иногда его обсчитывает. Знал он это потому, что еще со студенческих времен приучил перепроверять и самого себя, и других.

Наверное, поэтому теперь у него репутация отличного, знающего специалиста.

 

Когда Геннадий Леонидович работал еще простым бухгалтером и зарплату получал совсем маленькую, продавцы окрестных магазинов знали его очень хорошо.

И вот почему.

Самый показательный пример сам Гена хорошо помнил и часто его вспоминал.

Дело было так.

Когда на улице Набережной они с молодой женой получили квартиру, пошел Гена в ближайший магазин. Это был большой гастроном на перекрестке с проспектом Мира, который местные называли «цыганским». А потому что отоваривались тут часто как раз цыгане из-за речки Кальмиус.

Покупал Геннадий Леонидович колбасу.

Взвесив кругляш «Любительской» с белыми точками сала в гладком розовом фарше по цене 2 руб 10 коп, продавщица сказала:

— С вас семьдесят пять копеек.

И вот молодой Геннадий Леонидович — а при известной тренировке это не очень сложно — быстренько перемножил в уме двадцать одну копейку на триста двадцать пять граммов, разделил на сто и высыпал в подставленную ладошку продавщице не семьдесят пять копеек, а шестьдесят восемь.

Продавщица пересчитала деньги и подняла взгляд на покупателя.

— Всё правильно? — спросил молодой бухгалтер Гена.

Продавщица секунду-другую смотрела в глаза Геннадия Леонидовича и, наконец, ответила:

— Да, всё правильно.

С тех пор о нем и пошла молва среди продавщиц гастронома «цыганский». Все они, и не только в колбасном отделе, какое-то время с интересом и внимательно глядели в невинно-чистые глаза этого необычного покупателя, но никогда не обвешивали и не обсчитывали. А некоторые даже здоровались и улыбались, потому что этот молодой человек, в отличие от старых и ворчливых топтунов-пенсионеров, из-за нескольких копеек шума никогда не поднимал.

 

Юре, своему шоферу, Геннадий Леонидович давал иногда себя обсчитать только потому, что был этот Юра безнадежно неисправим. Но как раз в силу вот этой своей жуликоватости, он имел массу других, положительных как для лакея, качеств. У Геннадия Петровича он исполнял не только шоферские обязанности, но и знал людей и места в городе, которые были «нужными», то есть полезными в житейском и денежном смысле.

Этими вопросами Геннадий Леонидович не заморачивался, передоверял своему шоферу.

 

Когда приехали к подъезду аккуратной девятиэтажки, Юра по обыкновению вызвался помочь и картонный ящичек понес вслед за Геннадием Леонидовичем на третий этаж. Алла Аркадьевна, супруга Геннадия Леонидовича, этот картонный ящичек приняла, отнесла на кухню, аккуратно открыла и заглянула внутрь.

Коньяк ушёл в сервант к хрустальным стаканчикам и стопочкам-бокалам, копчёный сервелат лег вместе со шпротами в холодильник, а коробку конфет, повертев в руках, она отнесла в гостиную на журнальный столик, туда, где на стеклянном подносе возвышался двухлитровый сифон с чистой газированной водой и двумя гранеными стаканами. Все остальное также было определено по своим местам, и пустой картонный ящик был выставлен Аллой Аркадьевной в коридор, к мусоросборнику.

Кто-нибудь себе заберет.

 

Вечером к Геннадию Леонидовичу пришел сосед и коллега по работе Юрий Афанасьевич — квартиры они получили когда-то не только в одном доме, но еще и в одном подъезде. Расположившись на широком диване карельской березы (или шведской сосны — хозяин и сам толком не знал), покрытом синим велюром, они читали, передавая друг другу, различные документы, обсуждали виды родной отрасли, проценты и приросты объемов профилированного проката, метизов и подшипников, а также смаковали надежды на партию западногерманских расточных станков.

Пока мужчины беседовали, Алла Аркадьевна бесшумно вкатила с кухни никелированный столик на резиновых колесиках, скромно сервированный, и, обрезав ножницами синюю ленту и смотав ее на пальцы, переложила коробку с журнального столика на этот, с колесиками.

Сама же ушла на кухню готовить что-то посущественней к ужину.

Разговор о стратегии машиностроительной индустрии региона собеседники закончили тем, что бюджетное ее обеспечение оценили как недостаточное. Юрий Афанасьевич позволил себе высказаться даже более категорично — крайне скудное, на что Геннадий Леонидович понимающе и согласно кивнул. После этого, отложив бумаги, мужчины опрокинули по стопочке коньяку, закусили маленькими аккуратненькими шоколадными конфетками, закурили и взяли со своих блюдец по чашечке кофе.

 

Юрий Афанасьевич поблагодарил Аллу Аркадьевну за приглашение к ужину, но отклонил и стал прощаться. Документы были убраны, столик уехал из гостиной на кухню, коробка с конфетами снова перекочевала на журнальный столик к сифону и двум граненым стаканам.

 

В коробку, едва тронутую мужчинами, на следующее утро с огромной радостью забралась соседская девочка Оля. Ее мама, красивая молодая женщина Лидия Сергеевна, всегда смущалась от такого вот дочкиного нахальства, но хозяйка на это только ответила:

— Пусть.

Чем занимался на службе муж Лидии Сергеевны, старший лейтенант какой-то там воинской части, Алла Аркадьевна не знала, но над Лидочкой и ее маленькой дочкой, по праву старшинства, взяла безоговорочное и непререкаемое шефство. Выражалось оно в совместном приготовлении на кухне всяческих вкусностей (мужья всегда на работе), а к маленькой девочке Алла Аркадьевна просто благоволила. Ее собственный лоботряс и оболтус, наконец-то, женился — и это в двадцать четыре-то года! — и Алле Аркадьевне скоро предстояло стать бабушкой.

Он у меня какой-то слишком взбалмошный, — говорила она о сыне, — и даже, я бы сказала, совершеннейший лоботряс и баламут.

— Оля, ну как тебе не стыдно, — красивая и молодая Лидия Сергеевна извиняющимся взглядом перебивала Аллу Аркадьевну и пыталась вытереть дочке коричневые уголки губ. — Ведь у нас дома полная ваза точно таких же.

— Ничего-ничего, — опять повторила на это Алла Аркадьевна, — дома в вазе они ведь не такие вкусные, правда?

— Ага, — ответила девочка, отворачивая лицо от маминой руки с платочком.

 

В конце недели Аллу Аркадьевну и Геннадия Леонидовича навестили молодые: «оболтус» сын Игорь, сменивший сегодня свои неизменные и ненавистные родителями джинсы на порядочные брюки со стрелочками, и его жена Соня, полноватая некрасивая беременная женщина с грустными и виноватыми глазами.

Обедали в гостиной, и Геннадий Леонидович по обыкновению выговаривал сыну за его скромные успехи в институте — и это в преддверии дипломирования!

Игорь согласно кивал своим стриженым затылком — у них в Донецком политехническом с недавнего времени ввели военную кафедру, и ругал он эту кафедру самыми предпоследними словами, потому что подобного идиотизма в жизни еще не встречал.

Даже — вот — коротко подстричься заставили…

Игорь был худощав, невысокого роста, но спину держал исключительно прямо. Такие мальчики до отроческого возраста грызут ногти, а со временем свою стеснительность прячут за показным нахальством, либо при помощи других хитроумных и беспроигрышных (как им кажется) психологических приемов. Игорь выбрал себе строгость. Он был неулыбчив даже здесь, за столом, в кругу близких.

Соня, пока говорили мужчины, как-то незаметно для себя почти оприходовала оставшиеся после соседской девочки конфеты и, когда в коробке остались всего несколько последних, вдруг смутилась, стала еще некрасивее и виновато посмотрела на мужа. Тот ничего не сказал, Алла Аркадьевна улыбнулась и увела свою беременную невестку на кухню «пить чай с мятою».

Кофе ей был противопоказан.

 

Через несколько дней, вернувшись как-то с покупками, Алла Аркадьевна развернула на журнальном столике кулек синей бумаги и, вынув фасонный пластиковый поддончик и высыпала в коробку полкилограмма шоколадных конфет — без оберток. Поддончик и синюю бумагу, скомкав, она унесла на кухню и с хрустом впихнула в пластмассовое мусорное ведро.

Однако соседскую девочку Олю таким образом «провести было практически невозможно», как сказал бы ее папа, старший лейтенант каких-то там войск. Она, конечно же, все поняла и сообразила, что теперь в коробке с такой красивой поднимающейся вверх крышкой и дома в вазе – конфеты одинаковые.

 

В пятницу вечером Алла Аркадьевна позвонила сыну и сказала, что они с отцом на выходные поедут в Запорожье к брату Геннадия Леонидовича, дяде Алексею, и вернутся только в понедельник. А он, Игорь, чтобы не вздумал сюда, в эту квартиру, опять привести своих дружков, как это он, Игорь, имеет обыкновение делать в отсутствие родителей.

— Во всяком случае, — сказала Алла Аркадьевна, выслушав какие-то объяснения, — порядочные люди не оставляют после себя свинюшник.

Она так и сказала — «свинюшник».

Геннадий Леонидович разговор супруги с сыном Игорем выслушал, но ничего не сказал.

 

Игорь появился в квартире на утро субботы в сопровождении только лишь одного своего близкого приятеля — сокурсника Вити Титкова.

Был Титков высоким и чрезвычайно тощим и маленькой стриженой головой возвышался над другом на целый десяток сантиметров; своими быстрыми щупающими глазами он привычно пробежался по комнате.

— Витя, — сказал Игорь, — если ты помнишь, у моего отца глаз – алмаз, словно у профессионального шпиона-разведчика.

— Ну, ясный хрен, конечно, помню, — сказал Витя, держа на груди охапкой большой полиэтиленовый пакет.

Ни Игорь, распоряжавшийся здесь на правах хозяина, ни изысканная обстановка нисколько не смущали Титкова, и чувствовал он себя тут абсолютно свободно, поскольку, разумеется, не в первый раз.

Игорь продолжал:

— Чтобы после нашего ухода, — Игорь сделал выразительную паузу, — Витя, чтобы даже вон та газета на телевизоре осталась лежать так, как она лежит сейчас и под тем же углом. Ты понял?

— Ясный перец, я все помню, Игорёк, — повторил Титков и понес пакет на кухню.

Они энергично принялись за организацию «ма-ахонького бордельеро», как выразился Витя. Журнальный столик вместе с сифоном, стаканами и полупустой коробкой конфет придвинули к дивану, и, пока Игорь катал через комнату два синих же, под цвет дивана, пуфика, Титков взялся за телефон.

— Кисонька, рыбка моя, ну ты там как, готова?

Пауза.

— Ха-ха, и мы готовы.

— Нет-нет, мы вот только зашли.

— Нет, не были.

— Да, купили.

— Да, взяли.

— Музыка? А как же, конечно будет, милая...

Титков обнял своей узкой длинной ладонью нижнюю половину телефонной трубки и поглядел на Игоря.

Тот тоже поднял глаза.

А Титков продолжал в трубку:

— Ты дозвонилась? Кто такая? Про параметры, я надеюсь, не забыла? — и Титков кивнул Игорю «всё в порядке».

— Умница, девочка моя!

— Видеомагнитофон?

— Ты ведь не хочешь...

— Хочешь?

Опять прикрыв трубку, Титков поглядел на Игоря, тот отрицательно покачал головой, мол, нет, видеомагнитофона не будет.

— Пошутил я, рыбка моя, будет тебе видик, будет.

— Да, и кассет уже набрали. Ну, давайте, девочки, бегом-бегом.

Помолчал секунду и громко наставительно в микрофон телефонной трубки:

— Девочки! Ышо бегее!

 

«Девочки» пришли через час.

На журнальном столике небольшим разнокалиберным подразделением отсвечивали бутылки. Одна из них — самая большая, квадратная с яркой черно-алой наклейкой — в центре (стеклянный поднос и сифон с газировкой, поразмыслив, убрали).

Тут же нехитрый салат горкой в большой тарелке, плюс консервы, какие-то овощи-фрукты и, разумеется, фужеры да стопочки.

Кисонькой и милой рыбкой, с которой Титков разговаривал по телефону и о которой он говорил Игорю (но которую тот никак не мог вспомнить), оказалась Танька Красуцкая спортсменка с экономического.

Вторая назвалась Светой. Эта была, согласно «желаемым параметрам» — миниатюрной блондинкой с простым доверчивым открытым взглядом. Знакомясь, руку у Игоря не отняла, но и должным рукопожатием — мягким интимным обещающим — как Игорю показалось, — не ответила.

И настроение упало.

— Прошу к столу, — казенно проговорил хозяин.

Но для начала плотно зашторили все окна.

Первой начали квадратную, черно-алую, но только лишь когда закурили и сделали музыку потише, разговор как-то пошел.

Красуцкая на пуфике рядом с Титковым — нога за ногу, и ее плотная круглая коленка слегка возвышалась над столом, — держала на отлете зажженную сигарету и понимающе улыбалась анекдоту, который Витя громко рассказывал.

Света простодушно смеялась и аккуратно стряхивала пепел в любезно подставленную Игорем хрустальную пепельницу.

«М-да», — пьяно и скучно подумалось Игорю.

— Витя! — вдруг встрепенулась Красуцкая после очередной стопочки. — А расскажи нам ту поэму, ну ты помнишь, матерную, как она там называлась?...

— Лука Мудищев? — спросил Титков.

— Вот-вот, расскажи.

— Да ну, сколько раз уже, — попытался было протестовать Игорь, но Красуцкая резонно заметила:

— А вот Света еще не слышала,

— Что за поэма? — спросила Света равнодушно, разыскивая глазами на столе… — ах вот, ещё сигарету, можно?

Игорь вынул из пачки очередную, дал прикурить, а Титков начал:

— Иван Семенович Барков, — продекламировал он и, несколько понизив голос, добавил, — между прочим, современник и по некоторым данным даже приятель Пушкина. — И снова повысил голос до декламации: — Лука Мудищев. Срамная поэма.

 

О, вы, замужние и вдовы,
И девки с целкой наотлёт!
Позвольте мне вам наперёд
Сказать о ебле два-три слова.

Ебитесь с толком, аккуратно,
Чем реже ебсться, тем приятней,
Но боже вас оборони
От беспорядочной ебни!

 

Света никак не среагировала на начало поэмы и, похоже, слушала ее вполуха. Ей не интересны были проблемы Луки с его парадоксально огромным, неудобным и проблемным инструментом, она осталась равнодушна к чаяниям, надеждам и несбывшимся желаниям вдовы княжны (или княгини, или купчихи?), да и трагедия-развязка ее никак не тронула.

В процессе речитатива как-то незаметно вдруг «поплыла» спортсменка Таня, которая совершенно в неожиданных местах декламации вдруг предлагала:

— Братцы, а давайте еще накатим, а?

И все накатывали.

Наконец, Витя закончил:

 

Наутро там нашли три трупа:
Матрёна, распростершись ниц,
Вдова, разъёбана до пупа,
Лука Мудищев без яиц,
И девять пар вязальных спиц...

 

И совсем не к месту и не по теме добавил:

—Только в СССР ламбаду умеют танцевать на пионерском расстоянии, — и до отказа крутанул ручку громкости.

Потом был медленный танец, звук убавили, и Игорь подумал, что зря он все это затеял, ухлопал кучу денег, а по телевизору уже давно идет «Взгляд» или «До и после полуночи».

Или уже не идет?

Или ЕЩЁ не идет? За шторами не было видно.

Хотя Света и не настаивала в танце на этом самом «пионерском» расстоянии между партнерами, но и должным образом к партнеру, то есть к Игорю, не особенно прижималась.

«Ну-ну», — снова пьяно подумал Игорь.

Потом пили еще, и Титков опрокинул квадратную бутылку на бок, водка потекла на рыжий длинношерстый ковер.

— Да хрен с ней, — сказал Игорь, но Витя успел поднять ее до того, как та окончательно опорожнилась.

— А водку на ковре не видно будет, — авторитетно заявила Красуцкая.

И снова выпили.

Спортсменка с Титковым исчезли незаметно, и Игорь сказал себе: «Чего же это я, в конце-то концов? — и предложил Свете на брудершафт.

— Это старомодно, — ответила Света, но рюмку с водкой взяла.

Приняв у нее опустевшую стопочку, Игорь все же поцеловал Свету.

А та и не особо сопротивлялась.

Уже хорошо.

Поцеловал в щечку.

Потом еще раз, но ближе к маленькому перламутровому ушку.

Потом еще ниже, возле шеи.

— Не надо, я сама.

«Что – сама?» — не понял Игорь.

Он тяжело сполз с дивана на пол, толкнул локтем что-то на столе и положил голову на ее прохладные колени.

«Дерево какое-то, железяка», — скучная мелькнула мысль.

И тут почувствовал ее ладонь на своем затылке.

«Да?» — тупо подумалось ему.

Ввалился Титков и, не обращая внимания на пылающий и даже испепеляющий, злобный, уничтожающий, убийственный взгляд Игоря, подошел к столу, налил себе водки и заявил, что «эта стерва припёрлась сюда с поломанным телевизором».

И залпом выпил.

Миниатюрная блондинка Света пырснула:

— Это как?

— Ну, это когда в цветном телевизоре краски текут с экрана.

Света ухмыльнулась, опустила лицо вниз и коснулась кончиками пальцев верхней губы.

Из соседней комнаты появилась Татьяна в халате Аллы Аркадьевны, обернутая им чуть ли не вдвое.

— Братцы, а давайте накатим, а?

Игорь, поднимаясь с колен, перевернул на пол еще и тарелку с салатом.

Света начала убирать, но Игорь снова сказал:

— Да хрен с ним!

Было пьяно, но не весело; было звонко, но не празднично.

Еще два раза танцевали «Ламбаду», что-то опрокидывали со стола на пол и поднимали назад на стол.

Из коробки с конфетами сделали большую-пребольшую пепельницу (тяжелая хрустальная куда-то подевалась).

Прибалтийские шпроты из банок вылавливали пальцами, что особенно хорошо получалось у Титкова — у него они были самые длинные.

Утихли, когда окна начали сереть, Игорь случайно увидел в просвете штор.

Титков опять уединился со спортсменкой — ему уже не мешал ее «поломанный телевизор», а Игорь здесь, отвернувшись от Светы так же, как он спал дома с Соней — лицом к стене.

Позже, на вопрос Титкова:

— Ну, ты хоть как, вдул ей, что ли?

…ответить Игорь ничего толком не смог.  

Кажется, вдул.

 

Проснулись фактически днем от духоты: солнце разогрело комнату, словно сковороду. Света уже оделась (или не раздевалась?), Титков с Красуцкой вышли на опохмелку, но Игорь не дал, сказал, что мол хватит.

Потом убирали и мыли, чистили, драили и проветривали, но стойким сигаретным перегаром, казалось, дышали не только диван с пуфиками, но и ковер на полу, и даже телефонная трубка, когда ее снимали с рычага.

В мусорное ведро, большое белое пластмассовое, пошло со стола все: огрызки яблок и колбасы, пустые банки из-под консервов, стеклянные бутылки, смятые пачки сигарет и засохшие ломти хлеба.

Туда же, в ведро, ушла и коробка с оторванной отдельно крышкой, полная окурков, смятых, поломанных и раздавленных сигарет, а следом за ней и сама крышка от коробки — с золотыми вензелями по углам.

1990 г.

​